Я с восторгом и умилением смотрела на это единение двух противоборствующих в капитализме сторон перед лицом иностранных интервентов. «Нам нужна ваша поддержка», — скандировали работники, нимало не смущаясь тем, что с точки зрения экономической логики клиент и сотрудник магазина стоят по разные стороны баррикад: выгода одного обратно пропорциональна выгоде другого. Но, похоже, никто, кроме меня, не думал о шкурных интересах в этот момент. Я же тихо радовалась, что мы решили произвести перестановку именно сейчас, а не через несколько месяцев, когда профсоюзы вынудят руководство принять их условия и единственно доступная нашему бюджету мебель подорожает на четыре — шесть процентов.

Французов на генетическом уровне объединяет ненависть к эксплуататору. Правда, сторонний наблюдатель часто принимает это благородное чувство за лень или жадность. Ведь как бывает: несешься после работы в магазин с приготовленными деньгами, вбегаешь — 18.02, но продавщицы еще мирно болтают за кассой. С порога радостно кричишь им:

— Мне, пожалуйста, вон ту кофточку, я ее в обед заходила померить.

— Простите, мадам, мы уже закрыты.

— Но ведь вы еще здесь…

— Простите, мадам, у нас рабочий день до шести.

— Но у меня без сдачи! И без примерки!

— Простите, мадам. С нетерпением ждем вас завтра.

Юные продавщицы непреклонны. Это доводит до белого каления вечно спешащих туристов, но вызывает уважение у тех, кто за ослиным упрямством видит революционную выдержку. Возможно, эти легкомысленно одетые девочки плохо знают историю, но их бессознательное помнит, за что боролись деды и прадеды — за семичасовой рабочий день, полуторачасовой обеденный перерыв и дополнительный выходной каждый месяц. После восемнадцати ноль-ноль дорогой клиент автоматически становится подлым эксплуататором, потому что пытается узурпировать то свободное время, которое кровью отстояли героические предки. И каждый, кто работает сверх нормы, предает их светлую память.

Цена икеевского вопроса — три процента, что в переводе на среднюю зарплату магазинного работника составляет тридцать девять евро. Из этого очевидно, что вовсе не деньги стали камнем преткновения в этой истории. Дополнительные тридцать девять евро не изменят печальной жизненной ситуации разгрузчика коробок или складского менеджера, хотя, безусловно, не будут лишними. Но деньги в системе ценностей французского кадрового работника — дело десятое. Главное — самоуважение, которое зиждется на весьма радикальных понятиях о социальной справедливости. И в этом вопросе французы обожают идти на принцип! Поэтому-то их трудовой график вызывает зависть у всего мира.

* * *

Культурная программа на ближайшую неделю была определена: понедельник — сборка детской кроватки, вторник — комода для детских вещичек, среда — платяного шкафа для взрослых, четверг — родительской кровати. Раньше четверга за кровать никак нельзя было взяться, потому что выписанный из Германии ортопедический матрас, согласно инструкции, «отдыхал» после переезда — насыщался воздухом и обретал форму, разлегшись поперек комнаты. Мы же ночью ютились на клик-клаке, зажатом со всех сторон картонными коробками и скелетами полусобранной мебели.

Я существенно расширила свой словарный запас, причем сразу в обоих языках: теперь я не только знала, как будет по-французски «крестовидная отвертка», «киянка», «саморезы» и «ковровидное основание под матрас», но и понимала, что это значит по-русски. Штудирование мебельных каталогов и чтение инструкций незаметно вытеснило из обращения английский язык, на котором мы общались до сих пор. Трудно переводить на него французские технические термины, особенно когда не знаешь точно, что за ними скрывается. Это было настоящей культурной революцией, которая прошла незамеченной в скрипе пенопласта, рокоте картона, визжании дрели и шуршании оберточной бумаги.

Мы положили на пол гостиной черный ковер и убедили себя в том, что это в корне изменило ее вид. Ничего более радикального конфигурация этой недоразвитой комнаты сделать не позволяла: телевизор — теперь плоский — так и остался стоять на табуретке рядом с холодильником, а раздвижной диван был приговорен нефеншуйно смотреть на входную дверь. После появления кровати в нашей спальне места не осталось ни для чего, кроме нас самих, так что детская теперь выглядела как подсобное помещение. Над манежем с двух сторон нависали гладильная доска и шланг пылесоса, а игрушки были запихнуты под рабочий стол, перекрывающий доступ и без того скудного света в комнату.

Зато теперь мы ели из тарелок одинакового цвета и вилками из одного набора, а под приборы даже клали матерчатые салфетки!

* * *

Каждое утро консьержка мадам Лопез подсовывает под двери жильцов корреспонденцию. Счета за газ и электричество — в «экологичных» коричневых конвертах. Специальные предложения от магазинов — в ярких глянцевых. Письма из инстанций — в строгих белых. Под нашей дверью оказывались в том числе открытки из разных стран, целлофановые пакеты с журналами по финансам, украшенные виньетками депеши из банков, где Гийом числился почетным клиентом… Обмениваться письмами — единственный во Франции способ общения между человеком и Системой. Когда в ворохе макулатуры попадаются карточки с номерами экстренной помощи и справочными телефонами, я сразу их выбрасываю: наверно, если квартира загорится, эффективнее будет отправить пожарникам срочное заказное письмо.

Сегодня среди конвертов один привлек мое внимание: он был коричневый, но не тот экологичный коричневый, который выдает счета за электроэнергию, а красивый шоколадно-коричневый, на который ушло много типографской краски и уйма производственных мощностей. Внутри было приглашение на свадьбу неких Себастьяна и Анаис.

— Ну, вот видишь, а ты говорила, он морочит ей голову, — удовлетворенно сказал Гийом вечером, прочитав приглашение. — Это те самые, которые собирались пожениться два года назад.

Теперь вспоминаю. Себастьян сделал предложение Анаис два года назад, и свадьбу они назначили на это лето. Это было поводом для едких шуточек:

— Ха-а, то есть он ей сказал: «Дорогая, я непременно женюсь на тебе… годика через два»?

— Да, а что в этом смешного? — не понимал Гийом.

— Я бы подумала, что это разводка. Типа, отдайся мне сейчас, а я, как честный человек, женюсь на тебе после дождичка в четверг.

Гийом смотрел на меня с выражением: «Бедная!» Здесь, в Европе, свою жизнь принято пла-ни-ро-вать. Его друзья встречались по семь — десять лет, прежде чем решиться на брак, зато, решившись, сразу шли в церковь. В приглашении, которое мы разглядывали, так и было написано: «Торжественная месса, посвященная бракосочетанию, начнется в часовне города Бриньоль в 10.00 17 июля».

— А что надевают на мессу? — тихо спросила я.

— Что-то… м-м-м… скромное. И чистое, — сказал Гийом, окинув меня взглядом: домашние штаны в опилках, которыми были переложены полки разборной библиотеки, шерстяные носки, растянутая кофта в пятнах клея и оливкового масла.

Да, я давно не делала маникюр, не надевала выходное платье и говорила в основном о преимуществах стеллажа Леквиск перед этажеркой Олсвик. Причем часто говорила сама с собой: Кьяра пока не вступала в осмысленные диалоги, а Гийом все время был на работе. Но несмотря на внешнюю деградацию, строить новую жизнь было по-настоящему увлекательно. Оказывается, я впервые строила чью-то жизнь — вот так чтобы с полной ответственностью, набело, без спасительной мысли, что придет мама и все исправит. Мне нравилось ругаться с Гийомом из-за модели шкафа, выбирать форму кресел, приводить десяток аргументов, почему синий цвет столешницы лучше персикового, присматриваться к мебели на вырост в детскую, высчитывать миллиметры для того, чтобы разместить прикроватную тумбочку, убеждать его в прелести цветных обоев и рисовать планы перестановки на салфетках.