– Ну так что: сказать козлобородому, чтоб убирался восвояси?

Паша подумал немного.

– Нет, пусть войдет, пожалуй! Ихние имамы хорошо умеют сны толковать. Зови его!

Митрополит вошел, и началась церемония приветствий. Встретились два самых влиятельных лица в Мегалокастро: наместник Турции и духовный владыка христиан. Их владения – греческие и турецкие кварталы – тесно соприкасались друг с другом: крест соседствовал с полумесяцем. Временами здесь царили мир и согласие, а то вдруг, одержимые слепой яростью – «критским безумием», – православные и мусульмане вступали в жестокую схватку, норовя перерезать друг другу горло.

Паша пригласил митрополита сесть на мягкий диван, сам уселся рядом, покуривая кальян. Митрополит вытащил афонские четки из черного коралла и принялся перебирать их, обдумывая, с чего лучше начать разговор. В открытое окно слева виднелась тюрьма; справа перед глазами раскинулась пышная крона Большого платана, а если выглянуть в окно, то под платаном можно было увидеть знаменитый венецианский фонтан с мраморными львами. На улице дул знойный ветер.

Паша, подавив зевок, начал первым:

– Полюбуйся, твоя милость, погода-то прямо летняя! О Аллах, как летит время! Вертится точно колесо, и мы вместе с ним. Зима придет – мы стонем: «Ох, какой лютый холод!» Но не успеем всласть пожаловаться на судьбу – уж солнце припекает, опять есть на что сетовать: «Ну и жара, дышать нечем!» А тут и дожди зарядили – слякоть, мокро! Что говорит твоя вера о таких чудесах? – Но, не дав митрополиту рта раскрыть, паша, раздираемый любопытством, снова спросил. – Ты веришь во сны, твоя милость? Откуда они берутся? Кто их нам посылает?

– Иногда Господь, иногда дьявол.

– И ты можешь определить, какой от Бога, а какой от дьявола?

– Тебе, как я погляжу, что-то приснилось, паша-эфенди?

– Да, приснилось, потому и спрашиваю тебя.

– Что ж, рассказывай, паша-эфенди, а я послушаю.

– Говорят, ты сны хорошо толкуешь?

– Коли просветит Господь, то и растолкую.

Паша вздохнул и начал рассказывать. Даже преувеличил малость: дескать, на ветках оливы висели отрубленные головы. Отрубленных голов он не видел – просто так сболтнул, для устрашения.

Митрополит свесил голову с львиной гривой, глубоко задумался, как бы повернуть разговор в нужное русло.

– Ну что, от дьявола? – встревожился паша.

– От Бога. Только боюсь рассердить тебя, паша-эфенди.

– Рассердить? Да разве можно рассердить настоящего мусульманина? Вот, скажем, завтра придет мне фирман от султана с предписанием отрубить мне голову, я, конечно, опечалюсь, но чтоб сердиться!.. Нет, такова, значит, воля Аллаха, в этом мире все предопределено. Поэтому говори все как есть и ничего не бойся.

– Сад в твоем сне, – начал митрополит, собравшись с мыслями, – это сердце доброго человека, твое сердце. И бродишь ты в этом цветущем саду спокойно, мирно, как у себя на родине… Однако судьба забросила тебя далеко от родных мест…

– Истинная правда, владыко. Ты будто в самую душу мне глядишь. Ну а дальше что?

– А увешанная оружием олива – это, конечно, Крит. Ты оказался под сожженным молнией деревом – здесь судьба становится жестокой к тебе… Очень жаль, что ты не досмотрел свой сон. Быть может, провидение возлагает на тебя всю тяжесть выбора, потому и заставило тебя пробудиться.

– Эх, кабы так! Клянусь Аллахом, христиане и турки жили бы в мире и согласии, как братья, будь моя воля. Греки бы работали, а турки вкушали плоды их трудов, и никто бы в обиде не остался.

– На то и власть тебе дана, – сказал митрополит, довольный, что все же сумел навести пашу на размышления. – В твоей власти сделать так, чтобы на острове царили мир и любовь. Одним словом, твой сон – это послание тебе.

– Объясни-ка получше, я что-то не понимаю.

– Ты небось слышал, что христиане и турки в Мегалокастро озлобились друг против друга, потому что один из наших пьяным въехал на коне в турецкую кофейню.

– А по-твоему, это пустяк? Этот гяур опозорил Турцию! – повысил голос паша, глаза его сверкнули недобрым блеском.

– Так просто Турцию не опозоришь! Это ведь целый султанат, паша-эфенди! – примирительно отозвался митрополит. – Да Бог с ним, с этим пьяницей. Ты ведь про сон меня спросил, вот мне и кажется, что я с Божьей помощью могу тебе все растолковать. Но если не хочешь…

– Хочу, клянусь Аллахом! – Паша положил руку на плечо митрополиту. – Говори, заклинаю тебя!

– Тебя, паша-эфенди, во сне осенило знамение, указав тебе путь…

– Какой путь?

– Вернее, два пути: один зеленый, другой красный. Я отчетливо вижу, как они простерлись у твоих ног. Ты можешь выбрать любой.

– Не любой, – возразил паша, – а тот, который определил мне Аллах!

– Но ведь я уже сказал тебе, что Господь порой предоставляет человеку выбор. Пойдешь по красному пути – станешь резать, вешать и жечь. А зеленый путь сулит Криту мир и согласие: турки и греки опять станут друзьями, и все будут благословлять твое имя… Так выбирай же! – С этими словами гость достал из кармана серебряную табакерку и, не давая паше опомниться, продолжал. – Я знаю, паша-эфенди, ты любишь дорогие вещи и понимаешь в них толк. Эту табакерку сделали янинские мастера. Посмотри, какая тонкая работа. С одной стороны вырезан двуглавый орел, с другой – полумесяц. Сии узоры словно воплощают твои чаяния, чтобы мусульмане и христиане жили как братья. Я давно собирался подарить ее тебе, и вот пришло время – бери на счастье! – И вложил табакерку в руку паше.

– Клянусь Аллахом, вы, греки, в самом деле, удивительный народ! – восхитился паша, поглаживая подарок толстыми пальцами. – Добром или злом – всегда добиваетесь своего.

– Эх, если б ты знал, владыко, какие сладкие воспоминания будит в моей душе эта вещица! Ведь моя первая жена – да будет пухом земля ей! – была такая же красавица, как кира Фросини[45], и тоже родом из Янины… Тот, кто не ведает, что такое страсть, никогда до конца не оценит красоту этого мира!

Оба замолчали. Митрополит долго перебирал четки, глядя в окно на старый платан, протянувший ветви в лазурное небо, и на зеленеющие вдали поля.

– Добрая будет пшеница, паша-эфенди!

– Не только пшеница, но и ячмень, – отозвался паша, с трудом стряхнув прах воспоминаний.

Они разом поднялись, пожали друг другу руки.

– Спасибо тебе, владыко! Мы с тобой одно дело делаем, хорошо ли, плохо. Так будем же и дальше пасти своих овец. Ты за христианами присматривай, а я буду держать в узде турок! – Он замялся, кашлянул, почесал в затылке и, наконец, решился высказать то, что вертелось на языке. – Да, и вот еще что: если услышишь на днях об убийстве, сделай вид, будто тебя это не касается.