– Довольно, расходитесь! – прозвучал его спокойный и властный голос. – Не надо крови. Наш час еще не настал, но даю вам слово – он придет, и этот гяур за все заплатит. Так повелел Аллах! Вот увидите, его отрубленная голова будет висеть над воротами паши. Немного терпения. За мной, мусульмане!

Он неторопливо двинулся к выходу, а за ним покорно потянулись остальные. Кофейня опустела.

Капитан Михалис потянул себя за ус, проводил взглядом Нури-бея и улыбнулся – в полутемном помещении зловеще сверкнул клык. Хозяин кофейни пугливо выглядывал из-за стойки, и Михалис с торжествующим видом повернулся к нему.

– Эй, Хусейн, кофе без сахара!

Разразилась гроза. Тучи низко нависли над Мегалокастро. Казалось, небо и город вот-вот сольются в безудержном потоке воды, заливающем темный мир. То и дело эту темноту разрезали кривые сабли молнии. Капитан Михалис ехал под проливным дождем по Широкой улице, и в ослепительных вспышках его лицо выглядело еще более суровым и неподвижным.

Но гроза проходит быстро. Через каких-нибудь полчаса ветер с гор разогнал черные тучи. Небо вновь заблистало лазурью, и мокрый город согрели живительные лучи. На крышах и деревьях зачирикали воробьи, отряхивая намокшие крылышки. Над городом поплыл свежий запах жимолости, майорана, базилика.

Капитан Михалис спешился, толкнул калитку. Жена молча взяла кобылу под уздцы, а он поднялся в парадную залу и положил кинжал турка перед иконой архангела Михаила. Одежда капитана Михалиса насквозь промокла. Жена принесла ему все чистое, он переоблачился, прилег на кровать, во всем теле ощущая истому, закрыл глаза и сразу заснул крепким младенческим сном.

На закате он все еще спал, а греки тем временем собирались в домах и шепотом обсуждали случившееся. Неужели никогда не будет покоя несчастному Криту? Неужели опять начнется резня, и люди будут вынуждены в который раз покидать свои жилища, уводить куда-то детей, уносить скарб? Благоразумные и обеспеченные христиане проклинали пьянство и спесь капитана Михалиса, приносившие людям столько горя. Отчаянные и дерзкие, наоборот, гордились, что их земляку удалось опять оставить турок в дураках.

Собирались и турки, сыпали проклятьями, угрозами, но придумать, как смыть позор, не могли. Муэдзин пытался разжечь пламя ненависти в сердцах, а умудренные опытом турки тут же гасили его. Нури-бей мрачно отмалчивался. Надорвав глотки и утомившись от «резни на словах», порешили отправить троих послов к паше: пускай приструнит греков. Кто он, в конце-то концов, – паша или халва с мылом? Давно что-то не болтались виселицы на Большом платане, да колья который год стоят пустые. Недаром так распоясались гяуры. Этот бешеный пес капитан Михалис того и гляди въедет на кобыле в мечеть и выгонит правоверных оттуда плетью. И как допускает такое Аллах! Вздернуть его, чтоб другим райя неповадно было. А паша вместо этого заигрывает с греками, играет в нарды с митрополитом, пьет мастику… и называет это «справедливостью».

На следующий день, получив все напутствия, трое избранников направились во дворец паши. Посередине, выпучив глаза, семенил тощий как скелет муэдзин, по правую руку от него чинно выступал Селим-ага, слева шел Нури-бей, погруженный в свои мысли. У каждого были личные соображения насчет разговора с пашой. Селим-ага ежедневно получал огромные доходы с полей, оливковых, миндальных рощ, виноградников и потому больше всего желал мира. Муэдзин, напротив, жаждал крови и уже предвкушал, как прочитает паше гневные слова из Корана. А Нури-бей шагал, глядя в землю, и душу его жгли сомнения. Этой ночью ему снова привиделся отец: грязный, в лохмотьях, он подошел и сунул ему под подушку кинжал с черной рукояткой. Утром Нури-бей заглянул под подушку, а кинжала нет. У него защемило сердце. Не доверяет мне старик, подумал он, боится, как бы я его и в этот раз не опозорил…

Паша, суровый, нахмуренный, восседал, скрестив ноги, на большом диване. Опять неприятности, псы с котами поцапались. Гяуры – будь они трижды прокляты! – хотят свободы, а у мусульман – будь и они трижды прокляты! – руки чешутся перерезать глотки гяурам. А на что вы, спрашивается, жить будете, если некому станет обрабатывать землю и платить налоги? Разве человек в здравом уме зарежет курицу, несущую золотые яйца?

Вошел сеиз.

– Повелитель, аги пришли.

– Пусть заходят! – Паша еще больше насупился.

Посланники вошли друг за другом, отвесили низкий поклон и молча уселись на длинный диван, скрестив ноги.

– Я вас слушаю, – устало произнес паша.

Первым раскрыл свою огромную, как у собаки, пасть муэдзин. Он и впрямь походил на дворового пса: костлявый, тонконогий, ввалившиеся скулы, редкая рыжая с проседью бороденка, а на переносице мохнатая родинка, так что казалось, у него три глаза. И говорил он, будто лаял: отрывисто, озлобленно, с пеной у рта. Сперва высказался от себя, затем достал из-за пазухи Коран и начал читать, раскачиваясь во все стороны. У паши вскоре голова пошла кругом.

– Ходжа-эфенди, – прервал он муэдзина, – клянусь Аллахом, у меня в мозгу помутилось. Говори проще – ведь мы, анатолийцы[42], все тугодумы. Скажи без лишних слов, чего ты хочешь?

– Резать их надо! – рявкнул муэдзин, и волоски на родинке встали дыбом.

Паша вздохнул, повернулся к Селиму-аге.

– Так, ну а тебе, Селим-ага, тоже угодно, чтобы началась резня?

– Я покоя хочу, паша-эфенди, – ответил богатый старик. – Год будет урожайным, много дождей выпало в марте, пшеница заколосилась, на оливковых деревьях хорошая завязь. Благодарение Аллаху, много будет оливкового масла и зерна. А если мы разбудим Крит, этого хищного зверя, то все пойдет прахом и нам не сносить головы. Ну что с того, что одному сумасброду хмель в голову ударил?! Забудем об этом, так лучше для всех. Ведь если мы дадим волю своему гневу, то он обернется против нас самих. Гнев ослепляет, паша-эфенди!.. А гяура этого, капитана Михалиса, со временем постигнет справедливая кара. Ты возьми его на заметку, мой повелитель. – И старик обратился к муэдзину, – уж ты прости меня, ходжа-эфенди, но я так думаю. У твоей милости нет полей, виноградников и фруктовых садов, а потому тебе не понять ни боли земли, ни боли людей. Вот ты спроси меня, спроси деревья, лозу, посевы, хотят ли они резни. Нет, не хотят!

– Не собираюсь я спрашивать ни деревья, ни посевы, ни людей! – взъярился муэдзин. – Я спрашиваю Аллаха! – Он хлопнул ладонью по Корану и хотел было опять раскрыть его, но паша предостерегающе поднял руку.

– В Коране каждый найдет то, что ему надо. Вот ты жаждешь крови, потому и читаешь о резне. Селим-ага находит другое слово Аллаха. Аллах всему может научить, так что лучше помалкивай! – Тут паша взглянул на Нури-бея, до сих пор не произнесшего ни слова. – Ну а что ж ты молчишь, Нури-бей? Открой нам, что у тебя на уме. Что сказал тебе Коран?

Нури-бей ответил не сразу, собираясь с мыслями. В душе он не был согласен с Селимом-агой: слишком уж долго терпели турки, слишком обнаглел его побратим, пора научить его уму-разуму! Но кровожадных планов муэдзина он не разделял, потому что по натуре был человек мирный и не хотел гибели невинных людей.