– Есть еще кое-что. – Художница помедлила, собираясь с духом. – Не знаю, писала ли об этом Ракель… Я в любом случае хочу вас кое о чем спросить. В этом деле есть что-то странное.

Генрих фыркнул:

– Еще бы! В любом убийстве есть что-то странное, вы не думаете? Любое убийство ненормально.

– Я не об этом. Ракель вспомнила, что когда проводили расследование, на многие детали закрыли глаза. Даже на самые вопиющие.

– О чем идет речь?

– Когда исчезла Анна, из дома исчезли и все ее фотографии. С трудом нашли снимок для полиции у ее учительницы музыки.

– Ну, значит, она убила дядю, ограбила его и сбежала, а снимки забрала с собой, чтобы ее труднее было искать, – равнодушно ответил Генрих.

– Ракель говорит, что все так и подумали. – Александра не сводила глаз с узловатых пальцев, сжимающих набалдашник палки. – А когда нашли тело, все открыто заговорили о том, что у Анны был любовник, сообщник. И что он от нее избавился.

– А что, есть другие варианты? – осведомился Генрих. Он говорил вежливо, размеренно, тщательно подбирая слова. Александра же все больше закипала, хотя старалась держать себя в руках.

– Как выясняется, варианты могут быть, – произнесла она, от души сожалея о том, что не видит лица собеседника. – Ракель припомнила некоторые обстоятельства…

– Спустя столько лет?! – Генрих заметно повысил голос. – Вы понимаете, что прошла целая жизнь? Больше половины века?

– Для кого-то жизнь не прошла, – отрезала художница. – Например, для той девушки, которую нашли в канаве.

– Я вам уже несколько раз повторил, что не знал Анну Хофман!

– А для меня не так уж очевидно, что это была именно Анна!

Александра выпалила эти слова на одном дыхании и сама поразилась тому, что сказала. Неоформленная, смутная мысль, которая тревожила ее последние дни внезапно приобрела четкие очертания. Генрих промолчал, и она продолжала:

– Когда нашли тело, Ракель узнала сестру по платью. Она говорит, что все остальное опознать было очень трудно. Генетической экспертизы в те времена, сами понимаете, не было. За два дня до исчезновения Анна неожиданно изменила прическу – постриглась и выкрасила волосы в каштановый цвет. Волосы у трупа выглядели именно так.

– И что вас смущает? – откликнулся, наконец, Генрих.

– Дело в том, что Анна от природы была светлой блондинкой, как на вашей картине. Волосы у трупа какое-то время растут и после смерти, и странно то, что…

– Извините, вы не могли бы меня избавить от таких подробностей? – перебил ее собеседник. – Я старый больной человек, и разговоры о смерти мне не нравятся.

– Я все-таки договорю, – сухо ответила Александра. – Волосы отросли. И когда их отмыли для опознания в морге, оказалось, что корни того же каштанового цвета. Эта девушка не была блондинкой при жизни.

– Бред! – бросил Генрих, ворочаясь в кресле. – Если это так и было, почему никто не обратил внимания? Это заметила одна десятилетняя девочка? И вспомнила об этом пятьдесят семь лет спустя?

– Кое-что заметил и следователь, – продолжала художница. – Странный факт, который, к сожалению, так и не объяснили. На трупе не было туфель. Их так и не нашли. Не знаю, каков был ход мыслей у следователя, но он затребовал обувь Анны для экспертизы. И выяснилось, что ее туфли на размер меньше, чем нога у трупа. Ракель заподозрила, что это вовсе не ее сестра. Но никто не стал слушать десятилетнюю девочку. Дело закрыли.

Замолчав, Александра ждала ответа, но Генрих не издал ни звука, не шевельнулся. Он словно уснул.

– И вот проходит пятьдесят семь лет, и я привожу Ракель эту картину, – упавшим голосом добавила Александра. Она начинала понимать, что разговаривать с этим человеком бессмысленно. Он даже не делал вид, что слушает ее. – И она снова задает вопросы, которые когда-то остались без ответов. Но заставить замолчать десятилетнюю девочку, круглую сироту – это одно. А задвинуть в угол зрелую женщину с сильным характером – это другое. Вы не желаете отвечать на ее вопросы, ваша жена тоже. А почему? Зачем было все это ворошить? Вы раздразнили ее этой картиной, а теперь поворачиваетесь к ней спиной.

Генрих Магр поднял палку и несколько раз сильно ударил ею в половицу. Дверь немедленно открылась – судя по всему, Маша все это время стояла на площадке.

– Проводи гостью, – сипло произнес Генрих. – Мне пора принимать лекарство и спать.

– Вы мне так ничего и не сказали. – Александра оглянулась на дверь. Маша развела руками, и этот молчаливый комментарий был весьма красноречив. – Даже ваша жена сказала больше.

– Что она могла сказать?! – Палка снова ударила в пол. Рука, сжимавшая ее, дрожала. – Оставьте меня в покое! Эта сумасшедшая ничего не могла вам сказать!

Маша переступила порог и сделала несколько неуверенных шагов. Александра остановила ее жестом и вновь обратилась к хозяину комнаты:

– Она рассказала, что Анна Хофман никогда не позировала для вашей картины. Что для фигуры позировала она сама. А платье Анны вы нарисовали по памяти. И нарисовали так точно, что Ракель немедленно узнала это платье. Вы готовы повторить, что никогда не общались с Анной?

– Маша, проводите гостью, я же ясно сказал! – Генрих почти выкрикнул эти слова.

– Идемте. – Девушка решительно подошла к Александре и протянула ей руку. – Все, больше вам оставаться нельзя. Может начаться приступ. А мне нужно уезжать.

Александра еще раз взглянула на седой затылок, виднеющийся над спинкой кресла, на узловатые пальцы, сжимающие оскаленную собачью голову. Ее мучило горькое чувство, точного определения которому она подобрать не могла.

– Я не знаю, что случилось тем вечером, когда десятилетняя Ракель Хофман вернулась домой из похода, – произнесла Александра, глядя в окно на серое рыхлое небо, на мокрые крыши соседних особняков, на голые деревья, словно нарисованные черной тушью. – Не знаю, кто убил дядю девочек и забрал деньги из тайника. Кто был вместе с Анной, когда она сбежала. И никто наверняка ничего этого не знает. Версия случившегося есть, а доказательств – ни одного. Сплошные сплетни и домыслы. А вот что я могу утверждать почти наверняка…

Александра перевела дух. Она ожидала, что Генрих Магр продолжит возмущаться, что Маша станет торопиться, но никто ее не перебивал.

– Я почти уверена, что девушка в канаве – не Анна. У трупа после смерти растут волосы и ногти, но не ступни. И знаете, что еще я думаю? Что Анна Хофман осталась тогда жива. Труп в канаве – это другая девушка, в платье Анны. Как и девушка на вашей картине. Все увидели в них то, что ожидали увидеть, но ее не было ни там, ни там!

* * *

Маша почти вытолкала ее на крыльцо и молча сделала загадочный жест, который Александра истолковала как просьбу подождать. Художница осталась стоять под козырьком, зябко обхватив себя обеими руками за локти.