К штабной землянке пробилась группа партизан человек в тридцать из четвертой роты, они переметнулись отчаянно дерзким броском и рассыпались вокруг штабной землянки, и сразу стал заметней центр боя, это почувствовали и немцы и партизаны; к Трофимову подполз Глушов.

— Давай решайся, — услышал Трофимов голос Глушова. — Слышишь, Анатолий, через час нас здесь всех перещелкают!

Трофимов ткнулся губами в землю, прямо перед ним хлестнула очередь, и по щеке ему жестко брызнула земля; так могли стрелять только с высоты, с дерева.

— Рано, — отозвался он, отползая чуть назад. — Подождем, бой рассыпался, может, еще кто вырвется.

— Смотри, — опять сказал Глушов хрипло. — Тут раздумывать некогда, решать надо. Здесь именно твое решение нужно.

Глушов со злостью передвинулся, острый сучок колол бок. Впервые за много лет Глушов чувствовал себя вполне здоровым; сначала он все боялся свалиться, но приступов уже не было месяцев пять, с декабря сорок первого, пожалуй, когда он поехал с Почиваном в один из районных городишек добывать наборные кассы и они едва не попались, полицаи гнались километров десять, и только наступающие сумерки да глубокий снег заставили их отстать; все десять километров вполне прилично пробежал на лыжах, да еще подгонял взопревшего Почивана; только один раз сердце закололо, он думал, не отпустит; он бежал с тяжелым грузом в заплечном мешке и всем ртом хватал обжигающий гортань воздух, тоскливо ждал: вот сейчас, вот в следующую минуту. И когда уже темнело в глазах и сжимало грудь, он приглушенно выругался, еще раз назло себе оттолкнулся палками, чтобы проехать лишние пять-шесть метров, и с изумлением почувствовал, что ничего не случилось, он по-прежнему бежит, и дыхание стало свободней, и темнота уходит из глаз. И вот сейчас, лежа рядом с Трофимовым, Глушов испытывал не только растерянность от неожиданности, но и — ярость: все, все с таким трудом организованное рушилось.

Глушов отлично понимал Трофимова; и, однако, необходимо было решать немедленно.

— Не жди, Анатолий, не жди, — настойчиво сказал Глушов, досадуя на себя, что уже упустил, колеблясь, минуту или две.

И оттого, что Глушов как бы угадал его мысли, высказал то, о чем он и сам думал, Трофимов теперь уже отчетливо понял, что все кончено и отряд погиб. Он должен довести дело до конца, а потом, если останется жив (он не хотел оставаться живым), встать и сказать: «Судите меня. Я — командир, отвечаю за то, что случилось. На мне нет вины, но мне нет и оправдания. Расстрел — лучшее, чего я достоин». Решать? Хорошо. Сейчас он должен довести дело до конца. Передать по кругу — срываться всем сразу к ручью — там ольшаник, густые заросли, всем, у кого есть гранаты, передать их сюда первым десяти. Их нужно бросить сразу, в один мах и сразу вперед. Действовать каждому самостоятельно, собираться потом у Попова родника. Как нарочно уже полмесяца пропадает где-то Батурин, зачем-то понадобилось ему, к черту, в Смоленск, сколько он там теперь пробудет? У него оборвалась какая-то цепочка, а тут все к черту разлетелось, кто знает, будь он это время здесь…

Среди взрывов и густого рева автоматов слышались вопли обезумевших раненых, их еще не всех пристрелили, и они ползали среди палаток и землянок, ища укрытия, и Трофимов заколебался. «А Вера, Павла, Глушов? Девушки здесь?» «Ну, хорошо». «А совесть, Глушов?» «Совесть в том, чтобы не погибли все». «Не теряй времени, с каждой минутой нас остается меньше». «Все готово, пора, слышишь, командир, пора». «Мы можем наткнуться на вторые цепи, комиссар». «Мы вообще можем ни на что не наткнуться, командир».

— Ребята, давай! — крикнул Трофимов, опять коротко оглянувшись на Павлу и заранее готовясь для прыжка, быстро и твердо уставил колени и ладони в землю, и хотя это была секунда, короткая, как смерть, Трофимов оторвался от земли и рванулся вперед, еще раньше, чем разорвались гранаты, но они все-таки разорвались, и он видел, как падали вокруг него, и он тычком, дулом автомата сунул накоротке в чье-то искаженое чужое лицо, и завизжал от бешенства, оттого, что ему все равно, он рвал голосовые связки, отбиваясь ногами, автоматом, головой, и все бежал, видел затылки и спины своих и лица, приплюснутые от касок лица чужих, в него стреляли в упор, и он знал, что они не попадут, потому что ему было все равно, и он хотел, чтобы в него попали.

Через полчаса полковнику Зольдингу доложили, что все окончено, ведется преследование прорвавшихся партизан, началась прочистка леса в окружности, пленные построены, убитые сложены в одном месте, оружие собрано.

— Пленных взять с собой. Всех, вплоть до раненых, — сказал полковник Зольдинг, приказал взорвать землянки и выходить из леса.

3

Их было четыреста восемнадцать, осталось тридцать семь, один умирал, раненный в шею и грудь, пятеро еле шли. Еще пятьдесят восемь человек были на заданиях, возможно, человек тридцать еще вырвалось. Итого потери — триста. Или около того. Они перестреляли собак, выпущенных за ними в погоню, но их всего тридцать семь из четырехсот восемнадцати, и один умирает. Завтра немцы возобновят погоню, но завтра будет поздно, они перейдут Совиное урочище — и через день будут на своей запасной базе, к которой вообще невозможно подступиться, но с которой и работать трудно — слишком глуха и непроходима местность на много километров кругом.

Они шли длинной цепочкой, умирающего несли по очереди, часто сменяясь, умирающий то приходил в себя, то опять терял сознание и, начиная бредить, все время кричал:

— Машка! Машка! Думаешь, лучше меня найдешь? Не веришь? — скрипел он зубами. — Я все одно узнаю, все одно узнаю, от людей не спрячешься.

Время от времени, подходя к нему, Вера видела его белый сохнущий лоб; она знала, он умрет с минуты на минуту, и ей было страшно, что он никак не может простить какую-то Машку. «Кто она — жена?» Она только знала, что этот парень из Поддубенок и что ему двадцать семь лет. Она ничем не могла помочь ему, она ничего не умела, единственного в отряде врача убило вчера на ее глазах, автоматная очередь хлестнула его по лицу, и оно стало вспухшим, черным, лучше бы и она там осталась, нельзя больше жить после случившегося. А фельдшер тоже, что он, ничего ведь у него нет. Женщин осталось всего три. Павлы не было, видно, она шла где-то впереди, разделяя с мужчинами наравне и самую тяжелую ношу, и первую опасность. Так она поставила себя с первой минуты, так было и вчера во время боя, так было и сейчас, во время отступления. Впереди Веры все время покачивалась низенькая фигура остриженной по-мужски коротко Оли Алатырцевой в брюках и в мужской рубахе. Оля была с автоматом, когда она успела его схватить?

Вчера вечером эта девчушка призналась ей, что без памяти влюблена в Федю Астахова из группы подрывников, но он никогда, слышишь, никогда этого не узнает. Он действительно теперь никогда ничего не узнает, и Вера удивилась, как много подробностей успела она запомнить — изнуряющих, ненужных подробностей, проходило время, и они начинали давить, и ползущие из палаток раненые, и те, кто не мог ползти, умершие в палатках, этот самый Федя Астахов! Она видела, как у самой его головы взорвалась граната, а потом эта худенькая девочка все допытывалась у нее: «Ты не видела, не видела? Он еще придет, он такой, он не может, его нельзя убить, нет, нет, нельзя».