Из одного края окна в другой проследовало розовое расплывшееся пятно. На той стороне улицы серое мигнуло и сменилось черным.

– Как вам запеканка?

– Что там сегодня? Грецкие орехи?

– Не грецкие, – она улыбнулась, – лесные.

– Спасибо. А… когда будет опять с цукатами?

– Завтра сделаем.

С улицы на него смотрела женщина с зонтиком и в черном пальто, так пристально, что он вздрогнул, но потом понял, что она разглядывает свое отражение, видимо желая убедиться, что шляпка на аккуратной голове сидит как надо. Женщина коротко и удовлетворенно кивнула и двинулась дальше, щеки у нее были румяные, а волосы из-под шляпки охватывали виски двумя черными блестящими полукружьями, словно надкрылья жука.

Он аккуратно сложил газету и позвонил Воробкевичу.

– Прочли? Ну как вам? – Воробкевич, как всякий автор, жаждал одобрения.

– Я смотрю, вы Уэллса любите. Похвально.

– При чем тут Уэллс? – подозрительно спросил Воробкевич.

– У него был такой рассказ. «Хрустальное яйцо». Там герой в антикварной лавке находит хрустальный шар, который транслирует картины другой планеты. Марса, кажется.

– Не помню, – быстро сказал Воробкевич.

В Воробкевиче было что-то простодушное, обезоруживающее. На него даже нельзя было сердиться.

– Мы воскресим его! – сказал Воробкевич. – Мы вернем его из забвения. Это будет моим даром городу.

Судя по некоторой запинке после слова «моим», Воробкевич явно хотел сказать – последним, но поостерегся из суеверия.

– Конечно, – сказал он, – прекрасный подарок. Блистательный. И спасибо за упоминание «Смерти Петрония».

Он боялся, что Воробкевич не вставит этот пассаж. «Смерть Петрония» обладала удивительным свойством ускользать из человеческой памяти.

– Мэру понравилась идея реставрации постановки, – солидно сказал Воробкевич.

Похоже, мэр благодаря Воробкевичу осознал, что покровительство искусствам дает самые неожиданные бонусы.

– С хрустальным шаром – прекрасная идея, – похвалил он Воробкевича. – Это все объясняет. Кстати, куда он потом делся, этот хрустальный шар? Нужна непротиворечивая версия.

– Зачем? Непротиворечивые версии никому не нужны. Люди хотят тайны. Причастности к тайне.

А ведь Воробкевич по-своему отнюдь не глуп. Просто притворяется, так безопасней.

– Потом, всегда можно опубликовать другую статью, где все это будет опровергаться. Мол, это утка, не было никакого хрустального шара, никаких инопланетян, а Баволь просто псих. Это подогреет интерес. Публика решит, мы что-то скрываем. Раз опровергаем – значит, было что-то. Кто-то на нас нажал. Надавил.

На это в высшей степени разумное утверждение возразить он не смог и, еще раз пылко поблагодарив Воробкевича, дал отбой.

– Хрустальный шар?

Отложив любовников, навечно уловленных в полое нарисованное сердце, она с интересом прислушивалась к разговору.

– Это в газете, – сказал он, оправдываясь, – в вечерке.

– Да, я вчера читала. Интересно, правда?

– Да, – сказал он сдержанно, – интересно.

– Видеть картины другого мира… и не понимать, что они означают. Ведь если совсем чужое, как понять, что именно тебе показывают? А вдруг совсем не то, что ты думаешь? Ты думаешь – это ресторация, как у нас, а это…

– Камера пыток? Тюрьма? Может быть. Но он уверял, что все понимает. А вы Уэллса не читали?

– Уэллса? – Она виновато покосилась на покетбук. – «Война миров», правильно? Читала, но давно уже. Там, кажется, не было ничего про хрустальный шар. Про треножники было, я помню. Они еще так страшно выли. Я помню, когда маленькая была, очень боялась – вдруг марсианин вылезет.

– Откуда?

– Из канализационного люка. – Она сделала большие глаза. – Знаете, какая у нас канализация? Знаете, сколько ей лет? Там живут древние страшные твари. Гигантские крысы, и эти, как их… Тритоны! Такие огромные, серые, с гребнем на спине. И желтые глаза. И морда в пятнах. Они живут в люках и выходят наружу, только когда голодны. В сумерках. Ну… вы понимаете. Я один раз видела, – она понизила голос до шепота, – люк открылся… знаете, такая чугунная крышка, и вот она медленно-медленно сдвигается, и оттуда показывается лысый череп. И я закричала, – она говорила совсем тихо, – и я закричала: «Здравствуйте, дядя Михась!»

– Да ну вас, – сказал он и улыбнулся.

– А я думала, вы хоть немножко испугаетесь. А куда он потом делся? Хрустальный шар, в смысле.

– Не было никакого хрустального шара. Это газетная утка. Трюк, чтобы привлечь внимание к выставке. Воробкевич выдумал.

– Жаль. Было бы так здорово. Чтобы шар, а в нем он-лайн трансляция идет из другого мира. Как вы думаете, какие они?

– Я ж говорю, это Воробкевич выдумал.

– Но должен же быть другой мир. Иначе зачем? Я все равно схожу посмотреть. На картины. Там в воскресенье открытие?

А ведь ее могут не пустить. Вряд ли она лучший человек города.

– Знаете что, – сказал он, – а давайте со мной. Вы вообще… как работаете? Каждый день? С утра до вчера?

– Нет, я только в первую смену. Потом Клавдия приходит.

– А вас как зовут? Простите, что не спросил раньше.

– Марина.

Я ведь в сущности о ней ничего не знаю. Ну вот, например, замужем она? Обручального кольца нет, но это ничего не значит в наше время… Дети? Сын-школьник? Наверняка сын-школьник. У таких уютных, спокойных женщин обычно сыновья. Это только Валевские рожают одних лишь дочерей, словно партеногенетические ящерицы.

– А меня… прошу прощения.

– Вы что, – Витольд говорил громко и обиженно, – с ума сошли? Вот тут, в вечерке…

– А я тут при чем? Это Воробкевич.

– Я не собираюсь это ставить, – кричал Витольд, – а вы мне выкручиваете руки!

Он тоже возвысил голос, виновато махнув рукой Марине, чтобы не волновалась.

– Это вы крутите! Я нахожу аутентичное либретто! Партитуру Ковача! Вы даже не представляете, какого труда… Я даже спонсоров нашел! А вы, видите ли, не будете! Прекрасный резонансный проект! Валевская могла бы спеть Азию! Мы могли бы пригласить… да я не знаю, Кауфмана! Самоилэ могли бы пригласить!

– На Кауфмана ни у одного спонсора денег не хватит! – Витольд постепенно успокаивался. – Кому это вообще нужно, все эти фиги в кармане? Кому, ну кому сейчас интересно про тиранию?

– Это не про тиранию. Это про то, как приличный человек…

– …становится тираном, – подсказал Витольд.

У Витольда была неприятная манера договаривать за собеседника, что выдавало человека нетерпеливого и недальновидного.