единственным выходом. Но вы должны представлять себе альтернативы и угрозы.

— Какие угрозы? — спросил Маги.

— Менаги пытался убить нас. Он попытается снова, — Лассон повторил ключевую мысль. — Нам придётся сражаться. Он прислал троих, считая, что нас тут семеро. Возможно, он плохо оценивает ситуацию. Но я думаю, что у него не так много людей, которые участвуют в этом заговоре или в чём бы там ни было. С другой стороны, неизвестно, что он наплёл остальным. Вся связь, какая есть, контролируется Менаги. Что ему стоит объявить станциям, что мы — горстка оставшихся бандитов? Тогда против нас пойдут не только подонки вроде Самманча. Это будут обычные рабочие — такие же, как вы.

Воцарилась гробовая тишина, которую прервал Нанг:

— Ну и что нам теперь делать? Бежать я точно не собираюсь. Я не оставлю своих детей с этими ублюдками.

— Мы можем захватить его, — ответил Лассон. — Самого Менаги. И выбить из него ответы на наши вопросы.

Это предложение вызвало волнение у рабочих. Ситуация перестала выглядеть настолько безнадёжной.

— У нас есть вездеход Самманча, — продолжал Лассон. — Вряд ли они что-то заподозрят, если мы приедем на нём. Подгоним машину к входу в администрацию и быстро атакуем. Они будут застигнуты врасплох. Обезоружим охрану, сгоним всех внутри в одно помещение, и пусть Менаги публично признается, что пытался нас убить.

— А если он не расколется?

Я наблюдал за происходящим как за спортивной игрой, далеко не всегда улавливая смысл слов. Но каждая фраза Лассона возрождала во мне надежду на то, что изо всего этого можно выбраться. Каждый вопрос рабочих снова внушал неуверенность. Я мог лишь наблюдать за схваткой, не имея понятия, чем всё это закончится.

— Пригрозим, что пристрелим его, — сказал Лассон. — С того момента терять нам будет нечего. Если у нас ничего не выйдет, вполне вероятно, что нас живьём оттуда всё равно не выпустят. А что бы он там ни замышлял, мы должны убедить Менаги, что это он живым не выберется, если не расскажет, что происходит.

— Может, нам проще вернуться на «Зарю»? Там-то никто не примет нас за зэков. И нас будет больше.

— Связь по-прежнему у Менаги. Что если он объявит, что зэки захватили «Зарю»? Станцию будут штурмовать. Вот тогда невинных точно погибнет гораздо больше.

— Мы можем использовать портовую рацию, чтобы связаться с кораблём. Они нам помогут.

— И что мы им скажем? Как доказать, что мы — рабочие, а мертвецы вокруг — бандиты? Не-ет, мы здесь сами по себе. Мы можем попытаться поехать куда угодно, но шансов, что это будет иметь успех, немного. А вот что мы подставим под удар других людей — вполне вероятно. Может быть, станции уже получили указание, что любой вездеход, который к ним пожалует, забит зэками. Может быть, даже «Заря» его получила. Там вас знают, но там же Оша оставил вооружённую охрану.

В вестибюле снова повисла тишина. Лассон оглядел нас и подытожил:

— Я вижу только два пути: бежать или захватить Менаги. Это рискованно, но всё остальное ещё рискованней. Времени, пока он поймёт, что его троица оплошала, у нас немного. Поэтому… кто за?

Некоторые подняли руки сразу, другие задержались в нерешительности. Но в итоге согласились все. Я не голосовал. Мой мозг отчаянно пытался сообразить, что вообще происходит. Я лишь улавливал, что нельзя здесь оставаться и нельзя бежать. Голос Лассона был убедительным, и это действовало на остальных. Но я слышал только неопределённую угрозу. Я не хотел умирать. Кажется, с того момента, как Самманч направил на меня револьвер, я хотел жить настолько, насколько никогда не хотел прежде. Несмотря ни на что. И я не хотел ни в кого стрелять больше. Разве что в того, кто стоял за всем этим.

Картина у меня в голове никак не собиралась воедино. Я поверить не мог, что Менаги — тот самый Менаги, который привёл Антарту к независимости, — пытался убить нас. Я ненавидел кого-то за произошедшее, но эта ненависть никак не связывалась с Менаги. Словно это были два разных человека.

— Решено, — сказал Лассон. — Давайте посмотрим, что у нас с экипировкой.

Я вспомнил, что оставил свою винтовку в телефонной, и, подчиняясь этой мысли, пошёл туда. Оставшись наедине с собой, я обратил внимание, что в голове всё ещё шумит. Ружьё стояло всё там же. Последние полчаса я не ощущал никакой устойчивости. Просто плавал в пустоте. Деревянное ложе в руке возвращало меня к действительности. За него можно было уцепиться как за якорь.

Ощутив это, я глубоко вдохнул и вернулся в вестибюль. Там все уже снова были вооружены. Лассон увидел меня, подошёл и положил мне в руку пару магазинов для винтовки.

— Надеюсь, это тебе не пригодится, Ашвар, — сказал норвальдец.

После этого он повернулся к остальным и произнёс:

— Теперь нужно хорошо всё спланировать…

***

По пути на «Январь» машину вёл Лассон. Я сидел рядом с ним. Голова немного прояснилась, но меня снова охватывала дрожь. Весь этот бесконечный день мы путешествовали от одного кошмара к другому. Я не надеялся, что дальше будет лучше.

Лассон бросил на меня взгляд и спросил:

— Как ты себя чувствуешь, Ашвар? Ты совсем бледный.

— Нормально, — ответил я.

— Подай мне карту и компас.

Я протянул Виктору то, что он просил. Но он их не взял, лишь посмотрел.

— Вездеход, конечно, трясёт на ходу, — сказал Лассон, — но тебя трясёт не меньше.

Я ничего не ответил, лишь положил карту и компас обратно себе на колени.

— Сделай глубокий вдох и сосчитай до четырёх, — продолжал Виктор.

Я сделал то, что он сказал.

— Теперь выдохни, сосчитай до четырёх и снова глубоко вдохни.

Он повторил это несколько раз, а я исполнил. Кажется, мне стало немного лучше. Я не пришёл в норму, но дрожь несколько унялась. Лассон продолжал говорить, не отрывая взгляда от дороги:

— Волнение заставляет тебя дышать чаще. Сердце бьётся чаще. Тело трясёт. Но если ты усилием воли приведёшь дыхание в порядок, то и всё остальное придёт в порядок. Тело, Ашвар — это необъезженная лошадь. Разум — наездник. Лошадь без наездника способна в панике со скалы прыгнуть. Тело нужно дрессировать и держать под контролем. Тогда оно тебя не подведёт. Нам сейчас нужно быть собранными и спокойными, чтобы всё сделать правильно.

То, что он говорил, было совсем не похоже на знакомую мне лакшамскую философию. Но я не мог отрицать, что его подход действует.

— Та́к тебе удаётся сохранять спокойствие? — спросил я.

— Не только, — уклончиво ответил он.

Остаток пути мы провели в молчании.