– Я выросла на окраине, – сказала я. – Тут, неподалёку. У нас тоже были простые чувства и простые поступки. Когда перебралась в Столицу, долго не могла понять, а уж приспособиться… и сейчас тяжело.

– Ну, может быть, – легко согласился он. Или отмахнулся. Правда, бессмысленная тема, на которую можно спорить неделями напролёт. Всё равно нет жизни проще и изощрённее, чем в женском бараке лагеря «Скала». – Так вот, сейчас было что-то подобное. Нечеловеческий какой-то ужас, но при этом и нечеловеческий интерес – что происходит? что будет? Что будет потом, совсем потом?…

Он снова нацедил по стаканчикам, теперь и мне. Совсем согрелся и вспомнил о вежливости.

Я хлопнула этот вонючий спирт и занюхала запястьем. Тем самым местом, на которое положено капать духи.

Дальнейший рассказ Шпресса стал более хаотичным. Похоже, что крошечный Казл-Ду разросся до размеров половины Бештоуна – скорее военного городка, исходя из упорядоченности линий и большого количества попадавшейся на пути военной техники. Для начала профессор решил просто выйти куда-то за пределы обжитой зоны и спрятаться – но, похоже, как зажмурившийся обосравшийся физик, начал ходить кругами, всё время натыкаясь то на брошенные пулемётные гнёзда, то на груды тел, то на догорающие грузовики. Несколько раз в него стреляли в упор, но каким-то чудом пули проходили мимо. Потом он наконец провалился в траншею и там немного пришёл в себя. Это была не оборонительная траншея, а ровик для прокладки кабеля, его тянули от танка с реактором, который обеспечивал лагерь электричеством. Посидев немного в траншее, профессор вспомнил свою первую военную специальность и решил угнать этот танк. Он добрался до него, залез внутрь и понял, что проиграл: двигательный блок был демонтирован, кто-то зачем-то поснимал коллекторы тяговых двигателей. Впрочем, запершись в танке, можно было отсидеться…

Оказалось, что в танке уже есть обитатель. Завернувшись в брезент, на карусели для зарядов спал тощий солдатик. Услышав проклятия Шпресса, в полумраке аварийного освещения натыкающегося на выступающие твёрдые части, он страшно перепугался и попытался выйти прямо через броню, но не смог, забился в самый угол и там крупно дрожал, попискивая. Штресс попытался его успокоить, но это было нереально. Паренёк просто потерял разум. Шпресс решил его игнорировать. Он чувствовал, что ещё чуть-чуть – и сам сорвётся в темноту и глубину. Там будет легко.

В танке было очень тепло, почти жарко. От этого вдруг стало казаться, что окружающего мира вообще не существует…

Он не знает, сколько времени просидел в танке. Там не было времени. Солдатик перестал скулить, присматривался. Потом вдруг попытался заговорить, заново вспоминая слова. Его звали Пех. Потом оказалось, что это не имя, а недовыговоренное «пехотинец». Имя, данное от детства, он вспомнить не мог. Потом Штресс предложил пареньку снять каску. Он не знал, почему каска ему не понравилась, но показалось вдруг, что если её снять, то всё придёт в норму. Солдатик сначала послушался, потом испугался, потом всё-таки расстегнул ремень и потащил шлем с головы. Шпрессу показалось, что за шлемом тянутся серебристые нити. Но это были просто длинные седые волосы…

Солдатик оказался лаборанткой Эгдой. Молоденькой и ещё вчера рыжеволосой хохотушкой – кажется, самой молодой среди научников.

Без каски она стала что-то вспоминать, но безумие не отпускало её. Так, она была уверена, что живёт в этом железном доме уже не первый год. Она здесь посажена, чтобы хранить огонь.

Когда Шпресс задремал, она попыталась задушить его.

Штресс выбрался. Был день. Он полз по дну траншеи, дважды перебрался через убитых, наконец вылез наверх за электрораспределительной будкой – отсюда провода шли по воздуху. Живых не было видно, но справа и слева постреливали. От холода у него немного прояснилось в голове, и Шпресс понял, что надо пробираться на склад – иначе ему просто не выжить. Склад был метрах в пятидесяти. Он полз к нему час. Брезент был вспорот, внутри вроде бы никого не было. Шпресс нашёл зимнюю форму, меховые горные ботинки. Набрал в вещмешок рационов на неделю, портативный примус, фонарь. Когда он вышел из склада, уже стемнело. Вроде бы было тихо. Он снова решил пробраться в необжитую часть Казл-Ду и попытаться залечь там. Но краем глаза засёк какое-то движение, и это его вдруг парализовало.

Между башнями к нему что-то неторопливо шло. Сгусток тьмы, или животное, облепленное длинным грязным волочащимся мехом, или горский шаман-демон, убивающий ужасом… Из меха далеко в стороны высовывались, как шатуны машины, длинные голые тощие чёрные коленки. Чудовище гнало перед собой волну то ли смрада, то ли страха…

И тут где-то сверху ударил гранатомёт. Огненная трасса протянулась наискось к шаману-демону и расплескалась множеством брызг. Шаман-демон подскочил и завалился на бок. Нога, оказавшаяся птичьей лапой, судорожно задёргалась.

И смрад-ужас мгновенно схлынул. Остался простой человеческий страх – страх человека, в которого вот так же могут выстрелить. Штресс огляделся и бросился к ближайшей каменой башне.

Случайно башня оказалась моей.

Мы разлили ещё по полстакана и выпили за счастливый случай.

…А ещё я однажды познакомился с лошадью. Дело было даже до гимназии, и откуда в Бештоуне взялась лошадь, я не помню. Что-то на ней возили по городу – может, хлеб? Лошадь была непонятно какого цвета – скорее всего, выцветшая от старости. Да, и облупленный фанерный фургончик… точно, хлеб. Это мы с дядькой пошли за хлебом, а хлеб долго не привозили, а когда привезли, дядька затеял скандал с возчиком, а я подошёл к лошади. У неё около ремня была здоровенная растёртая рана, и по ране ползали мухи. Лошадь была совсем маленькая, я мог, подняв руку, достать ей до уха. А тут я потянулся отогнать мух, и лошадь меня стукнула коленом в грудь. Я отлетел в замусоренные лопухи под забором хлебной лавки и хотел заплакать, но было нечем – из меня вылетел весь воздух. И пока я его снова успел набрать, перед глазами раскрылся Мировой Свет, и я увидел его изнутри. Я об этом потом никому не рассказывал, даже Князю. Он бы понял, но я не мог – не знаю, почему. Возможно, просто словами всё не описывалось, а как-то по-другому не получалось.

Вот и теперь было что-то подобное. Шаман уже давно сидел между нами и покуривал свою трубочку, а я пытался вместить то, что узнал и понял, в свой тщетный мозг – и получалось почти как тогда, в детстве, но я тогда не мог – и до сих пор не могу, хотя и помню досконально! – описать словами увиденную и понятую картину, а сейчас я не мог увидеть рассказанное.

При этом, как ни странно, оба знания совмещались одно в другом – примерно как две сцепившиеся пружинки, или два отражения в одном зеркале, или как школьный фокус с пшеном и бобами, ну знаете же: в чашку бобов всыпаете чашку пшена и получаете всё ту же чашку смеси… а, всё равно не объяснить.

И вот ещё что: если бы не та лошадь и тот раскрывшийся Мировой Свет, я бы не поверил рассказу шамана. А так – почему-то поверил. Как Эхи, не знаю, он сидел почти зажмурившись: наверное, у него тоже что-то с чем-то совмещалось…