Мадам Элиабель, боясь расплакаться, оставила молодых людей одних, и Гуччо невольно подумалось, не известна ли их тайна владелице замка, не призналась ли матери больная Мари в своем чувстве к юному ломбардцу.

– Маria miа, моя прекрасная Мари, – повторял Гуччо, подходя к постели.

– Наконец-то вы здесь, наконец-то вы вернулись. Я так боялась, так боялась, что умру и не увижу вас.

Больная, не отрываясь, глядела на Гуччо, и в ее глазах застыл молчаливый, но тревожный вопрос.

– Что с вами, Мари? – спросил Гуччо, не найдя других слов.

– Слабость, мой любимый, слабость. И потом, я боялась, что вы меня покинули.

– Мне пришлось отправиться в Италию с королевским поручением, и я уехал так поспешно, что даже не успел вас известить.

– С королевским поручением, – прошептала Мари.

Но по-прежнему в глубине ее глаз стоял немой вопрос. И Гуччо вдруг стало непереносимо стыдно за свое цветущее здоровье, за свой подбитый мехом плащ, за беспечные дни, проведенные в Италии, ему стыдно было даже того, что в Неаполе сверкало солнце, стыдно своего тщеславия, которое еще так недавно переполняло его душу при мысли о близости к великим мира сего.

Мари протянула к нему прекрасную исхудавшую руку, и Гуччо взял эту руку в свою, пальцы их знали друг друга, задали друг другу безмолвный вопрос, переплелись – в этом прикосновении любовь тверже, чем в поцелуях, дает обет верности, ибо две руки соединяются здесь как бы в общей молитве.

Немой вопрос исчез из глаз Мари, и она опустила веки.

С минуту они молчали; девушка чувствовала, как прикосновение пальцев Гуччо словно возвращает ей ушедшие силы.

– Мари, посмотрите, что я вам привез! – вдруг сказал Гуччо.

Он вытащил из кошеля две золотые пряжки тонкой работы с жемчугом и негранеными драгоценными каменьями: такие пряжки только начали входить в моду среди знати, и носили их на воротнике верхней одежды. Мари взяла подарок и прижала его к губам. У Гуччо до боли сжалось сердце, ибо драгоценность, даже вышедшая из рук самого искусного венецианского ювелира, не могла утолить голод. «Горшок меда или варенье были бы сейчас куда дороже всех этих побрякушек», – с горечью подумал он. Ему не терпелось действовать, что-то предпринять.

– Сейчас я раздобуду лекарство, которое вас исцелит, – заявил он.

– Лишь бы вы были здесь, лишь бы вы думали обо мне, больше мне ничего не надо. Неужели вы уже покидаете меня?

– Я вернусь через несколько часов.

И решительным шагом он направился к двери.

– А ваша матушка... знает? – спросил он вполголоса.

Мари опустила ресницы, как бы говоря «нет».

– Я не была достаточно уверена в ваших чувствах и не могла поэтому открыть нашу тайну, – прошептала она. – И не открою, пока вы сами того не пожелаете.

Спустившись в залу, Гуччо застал там, помимо мадам Элиабель, также и двух ее сыновей, только что возвратившихся с охоты. Внешний облик Пьера и Жана де Крессэ – всклокоченные бороды, неестественно блестевшие от усталости глаза, рваная и кое-как зачиненная одежда – достаточно красноречиво свидетельствовал о том, что бедствие наложило и на них свою лапу. Братья встретили Гуччо радостно, как старого друга. Однако они не могли отделаться от чувства зависти и с горечью думали, что юный ломбардец, который к тому же моложе их летами, по-прежнему благоденствует. «Нет, право же, банкирский дом – более надежный оплот, чем благородное происхождение», – решил Жак де Крессэ.

– Матушка вам все рассказала, да и сами вы видели Мари, – начал Пьер. – Ворон да суслик – вот и вся наша добыча. Хорош получится суп из этакой дичи для целой семьи! Но что поделаешь? Все, что можно было переловить, уже переловлено. Грозите сколько угодно крестьянам поркой за са-мочинную охоту, они предпочитают терпеть удары, лишь бы съесть кусок дичины. И это вполне понятно: на их месте и мы поступали бы точно так же.

– А миланские соколы, которых я привез вам прошлой осенью, помогают вам в охоте? – осведомился Гуччо.

Оба Крессэ смущенно потупились. Потом старший брат, обладавший менее сдержанным нравом, решился открыть всю правду:

– Нам пришлось отдать их прево Портфрюи, иначе он забрал бы себе последнюю нашу свинью. Да к тому же мы не могли как следует учить соколов – не было дичи.

Ему было стыдно своего признания, было горько, что пришлось расстаться с подарком Гуччо.

– Вы поступили совершенно правильно, – одобрил Гуччо, – при случае я постараюсь достать вам соколов не хуже.

– Пес этот прево! – яростно воскликнул Пьер де Крессэ. – Клянусь вам, что с тех пор, как вы избавили нас от его когтей, он ничуть не стал покладистее. Да он хуже всякой голодухи, и из-за него нам еще тяжелее переносить невзгоды.

– Простите меня, мессир Гуччо, за нашу жалкую трапезу, но, увы, к своему великому стыду, лучшего вам предложить не в силах, – сказала вдова.

Гуччо деликатно отказался от предложения, ссылаясь на то, что его ждут к обеду служащие отделения банкирского дома в Нофле.

– Сейчас важнее всего достать самое необходимое, чтобы поддержать силы вашей дочери, мадам Элиабель, – добавил он, – и не дать ей погибнуть. Я этим займусь.

– Мы бесконечно благодарны за вашу заботу, но, боюсь, вам ничего не удастся достать, кроме придорожной травы, – заметил Жан де Крессэ.

– А это что? – воскликнул Гуччо, хлопнув ладонью по кошельку, подвешенному к поясу. – Не будь я ломбардец, если не добьюсь успеха.

– Сейчас даже золото не поможет, – вздохнул Жан.

– Ну, это мы еще посмотрим.

Так уж получалось, что всякий раз Гуччо, являясь в семейство Крессэ, выступал в роли рыцаря-спасителя, а никак не кредитора, хотя и был таковым, ибо долг в триста ливров так и остался непогашенным после смерти сира де Крессэ.

Гуччо сломя голову полетел в Нофль, твердо веря, что служащие конторы Толомеи выручат его из беды. «Насколько я их знаю, они уж наверняка запаслись всем необходимым или на худой конец укажут, куда следует обратиться, чтобы купить съестные припасы», – думал он.

Но, к великому разочарованию, он нашел трех своих соотечественников, уныло жавшихся к печурке, где горел торф; лица у них были какого-то воскового оттенка, и они даже не оглянулись на вошедшего.

– Вот уже две недели, как все торговые операции прекратились, мессир Гуччо, – заявили они. – Слава богу, если удается провести хоть одну операцию в день, проценты по долгам не поступают, и сила тут не поможет: того, чего нет, не возьмешь... Где, спрашиваете, раздобыть съестные припасы?

Они пожали плечами.

– Мы вот сейчас решили попировать: съедим целый фунт каштанов, – сказал глава отделения, – и заговеемся на три дня. В Париже соль еще есть? Из-за недостатка соли в основном люди и гибнут. Если бы вы могли нам доставить буасо соли, вот-то было бы хорошо! У монфорского прево соль есть, да он не хочет ее распределять. Уж поверьте мне, у него всего вдосталь; он разграбил всю округу, ведет себя как настоящий завоеватель.