– Мэтр Портфрюи, служащие отделения моего дяди в Нофле живут в крайней нищете. Они совсем расхворались от голода и уверяют, что ничего купить нельзя, – вдруг брякнул Гуччо. (И прево понял, что именно это и привело гостя к нему.) – Как вы объясните то обстоятельство, что в крае, разоренном голодом, вы собираете у жителей налог натурой и лишаете людей последнего куска хлеба?

– Эх, мессир Бальони, вы подняли не только чрезвычайно важный, но и чрезвычайно грустный для меня вопрос, уж поверьте на слово. Но я обязан выполнять распоряжения, идущие из Парижа. Мне, как и прочим здешним прево, предписано каждую неделю посылать в столицу три воза с припасами, ибо мессир де Мариньи боится народных волнений и хочет держать город в руках. И, как всегда, страдает деревня.

– А когда ваши пристава нагружают три воза, они берут у жителей столько, чтобы хватило еще и на четвертый, и этот четвертый вы оставляете себе?

У прево даже сердце зашлось от страха. Ах, лучше бы не было этого обеда, станет он ему поперек горла!

– Что вы, мессир Бальони, да никогда в жизни! Как вы только могли подумать?

– Да бросьте, бросьте, прево. А откуда, скажите на милость, вся эта снедь? – воскликнул Гуччо, указывая на стол. – Окорока, насколько мне известно, не произрастают на деревьях вашего сада. Да и ваши пристава, надо полагать, не оттого так разжирели, что лижут лилии, вырезанные на их деревянном жезле?

«Если бы я только знал, – подумал Портфрюи, – никогда бы не устроил ему такого приема».

– Чтобы поддерживать порядок в государстве, – произнес он, – следует, видите ли, досыта кормить тех, чьими руками он поддерживается.

– Не спорю, не спорю, – отозвался Гуччо. – Вы говорите то, что и положено вам говорить. Человек, который обременен столь высокой миссией, как ваша, не может и не должен рассуждать, как все прочие, или же действовать, как они.

Внезапно Гуччо переменил тон, он теперь с самым дружеским видом поддакивал каждому слову хозяина и, казалось, целиком разделял его мнение. Тут он бессознательно подражал его светлости Роберу Артуа, беседы и встречи с которым произвели на юного ломбардца неизгладимое впечатление. Еще немного, и он по-приятельски похлопал бы прево по плечу. А тот, изрядно выпив для храбрости, приободрился и как павлин распустил хвост.

– Точно так же с податями, – заметил Гуччо.

– С какими податями?

– Ну конечно же, с податями! Вы их собираете как арендную плату. Ведь надо на что-то жить, надо платить своим служащим. Поэтому волей-неполей вам приходится накидывать... чтобы удовлетворить и казну и себя. Как это вы устраиваетесь? Удваиваете подати, верно ведь? Поскольку мне известно, так поступают все прево.

– Более или менее, – охотно отозвался Портфрюи, уже не считая нужным скрытничать или прибегать к околичностям, ибо он решил, что имеет дело если не с прямым соучастником, то по крайней мере с лицом осведомленным. – Вы правы, нас к этому вынуждают. Ведь чтобы удержать за собой свое место, приходится золотить ручку одного из секретарей мессира Мариньи.

– Неужели самому секретарю мессира де Мариньи?

– Да уж поверьте на слово, до сих пор я посылаю ему известную сумму ко дню святого Николая. А тут еще надо делиться с моим сборщиком налогов, не говоря уже о том, что и бальи, который выше меня по должности, тоже норовит попользоваться. Так что в конечном счете...

– Вам остается только в обрез, если я правильно понял... Ну так вот, прево, поскольку вы мне обязаны, вы должны мне помочь, а я предложу вам сделку, вполне для вас выгодную. Мне нужно кормить своих служащих. Каждую неделю вы будете доставлять им соль, муку, бобы, мед, свежее или сушеное мясо – словом, все, что необходимо для поддержания жизни, и за это вам будет заплачено по самым высоким ценам, существующим в Париже, да еще с надбавкой трех су на каждый ливр. Могу вам оставить даже в качестве задатка пятьдесят ливров, – добавил Гуччо, хлопнув по кошельку, в котором зазвенело золото.

Этот мелодичный звон окончательно усыпил недоверие прево. Для виду он еще немного поломался, оговорил наперед цены, определил количество посылаемых припасов, количество, тут же удвоенное Гуччо, ибо он имел в виду также и нужды семейства де Крессэ.

Так как Гуччо потребовал, чтобы кое-что из провизии было выдано ему немедленно, прево повел гостя в кладовую, скорее напоминающую торговый склад.

Теперь, когда договор был заключен, скрытничать стало незачем. Портфрюи был даже рад представившейся ему возможности безнаказанно похвастать сокровищами своей кладовой, которыми он гордился больше, нежели своим высоким служебным положением. Если тщеславие побудило Портфрюи стать прево, то по своим природным наклонностям он был самый настоящий лавочник. Круглолицый, курносый, он ловко двигался среди бочонков с чечевицей и зеленым горошком, обнюхивал головки сыра, ласково касался своими коротенькими ручками колбас, будто четки, свисавших связками с потолка. Хотя он не меньше двух часов просидел за столом, казалось, аппетит его разыгрался с новой силой.

«Было бы неплохо, если бы его кладовую разнесли вилами и палками, молодчик этого вполне заслуживает», – думал Гуччо. Слуга приготовил гостю огромный сверток продуктов и обернул полотном, чтобы скрыть от любопытных глаз его содержимое. По приказанию Гуччо тюк приторочили к седлу.

– Если не дай бог вам самому в Париже придется туго, я мог бы при случае послать и туда воз припасов, – говорил Портфрюи, провожая гостя до ворот.

– Спасибо, прево, подумаю над вашим предложением. Впрочем, расстаемся мы с вами ненадолго. Будьте благонадежны, я замолвлю за вас, где полагается, словечко.

Распрощавшись с хозяином, Гуччо поскакал в Нофль, явился в отделение Толомеи, где служащие дяди, узнав об энергичных действиях юного тосканца, превознесли его до небес.

– Итак, каждую неделю вы будете доставлять в Крессэ под покровом ночи половину из того, что привезет вам прево, или обитатели Крессэ сами будут являться за продуктами. Мой дядя весьма заинтересован в судьбе этого семейства, которому благоволят при дворе, хотя тому трудно поверить, видя их теперешнее положение; так смотрите же хорошенько, чтобы у них ни в чем не было недостатка.

– А платить они будут наличными или же приписывать следуемую сумму к их долгу? – осведомился глава отделения.

– Составьте особый счет, я сам его прогляжу.

Через десять минут Гуччо, торжествующе размахивая тюком, как победитель, ворвался в замок Крессэ. Когда он разложил в спальне Мари свои сокровища, на глазах девушки выступили слезы.

– Я начинаю верить, Гуччо, что вы настоящий маг и волшебник! – воскликнула она.

– Я готов сделать в сто раз больше, лишь бы к вам вернулись силы и лишь бы вы любили меня. Каждую неделю вы будете получать столько же... Поверьте мне, – с улыбкой добавил он, – это куда легче, чем отыскать в Авиньоне кардинала.

При этих словах Гуччо вдруг вспомнил, что он прибыл в Крессэ не только для того, чтобы расточать любезности. Воспользовавшись тем, что они были в комнате одни, он осведомился у Мари, по-прежнему ли хранится в тайнике часовни отданный ей прошлой осенью ларец.