В будущей жизни Кеши гиперболизированы его нынешние увлечения и пороки, такие как троллинг и пристрастие к порнографии. Его реинкарнация «состояла, в сущности, из искаженных и раздутых повторений его умственных привычек»444. Поэтому новелла Fuck the System в сочетании с рассказом о настоящем Кеши обнажает характерное для антиутопий скрытое предупреждение – «вот что будет, если так пойдет дальше». Это индивидуальное будущее Кеши, но поскольку он «герой нашего времени», большинство людей в «поездах судьбы» двигаются примерно в том же направлении. Более того, личность Кеши определяет судьбу его реинкарнации в XXIV веке, как и общества будущего в целом. Кеша выясняет, что социальный партнер, с которым он занимался виртуальным сексом, не кто иной, как кибертеррорист Караев. Прежде чем умереть, Караев запускает в Кешин интерфейс вирус, который позднее проникнет в общую сеть и убьет всех. Запустить этот вирус ему удается благодаря тому же программному сбою, что позволял Кеше совершать половой акт с японской нимфеткой («сестричкой», Little Sister – пародийная отсылка к Big Brother) вместо его постоянной партнерши. Именно порнографические и педофилические наклонности Кеши оказываются причиной разрушения его будущего мира.

Противоположный пример – Надя: не поддаваясь атмосфере алчности и насилия, она в будущем попадает в маленький личный рай. Ее мир, отчасти напоминающий библейский Эдем и буддистский рай, – одновременно и детский сад, где Надежда в обличье ангела Сперо (от лат. spero – «надеюсь») заботится о маленьких зверьках. Эти звери – реинкарнации жертв теракта, совершенного Караевым в редакции «Контры». Надин Эдем в миниатюре – ее собственное творение, «один из приютов, куда приводит заблудившиеся угасающие умы их последняя земная надежда»445. Отголоски взрыва, устроенного террористом-смертником, слышны и в альтернативном будущем Нади. Караев, превратившийся в змея, стремится уничтожить остальных обитателей Надиного волшебного леса. Не в силах оградить свой мир от разрушительных тенденций современности, Надя из любви и сострадания к своим подопечным может по крайней мере отсрочить нависшую над ними катастрофу.

Пелевин переосмысляет мультивселенную альтернативной истории как совокупность проекций, обусловленных индивидуальным нравственным выбором. В его космологии попасть из одного временного измерения в другое можно не с помощью сложной технологии путешествия во времени, как в техноцентричной альтернативной истории, а благодаря личному моральному выбору446. Эта мысль прямо проговаривается на последних страницах книги:

…Мы путешествуем между мирами… когда… меняем свои привычки и склонности. ‹…› Еле заметное, трудноопределимое и непонятно даже в какой момент происходящее усилие – и есть тот космический двигатель, который переносит нас из одной вселенной в другую.

‹…› …Когда мы осознанно меняем что-то в своей жизни, мы преобразуем не себя и свой мир, как предполагали классики марксизма, а просто переходим на другой поезд судьбы, который катит по совсем другой вселенной447.

Эту пересадку нельзя назвать ни добровольной, ни целенаправленной в том смысле, что человек совершает ее в силу конкретной (практической) причины448. Скорее он выбирает моральные или аморальные поступки, меняя себя, а значит, перемещаясь между альтернативными вселенными. Объяснить механизм перехода из одной реальности в другую нельзя, «потому что никакого механизма тут нет»449. Нельзя сесть на космический корабль и улететь в параллельную вселенную – надо стать этим кораблем.

Способность действовать, этика и след Фуко

Насколько человек в принципе в состоянии совершать свободный и этически обусловленный выбор?450 Прежде чем произнести свою «маленькую проповедь», Киклоп обращается к понятию мема (что весьма уместно в повествовании, где проводится подробный анализ мемов альтернативной истории), то есть идеи или модели поведения, распространяющейся в обществе от одного человека к другому. Такой подход предполагает, что все элементы нашей личности прорастают в будущее, подобно вирусам или бактериям. Отсылая к научно-популярной концепции «эгоистичного гена», сформулированной Ричардом Докинзом, Киклоп замечает, что не только тело, но и сознание человека состоит из генов451. Поэтому мы похожи на людей, живших до нас.

Совмещая Докинза с Фуко, Киклоп описывает человеческую несвободу, обусловленную эгоистичным геном, прибегая к образу побережья. Человек – лишь совокупность имен, привычек и страхов. Пока он жив, он оставляет отпечаток на реальности, а когда он умирает, жизнь (отнюдь не человек) воспроизводит себя через оставленный след. «Море заполняет след на песке и принимает себя за ногу. Нога делает шаг, опять оставляет ямку в мокром песке, исчезает – и море заполняет ее след…»452 В этом фрагменте обыгрывается часто цитируемое и само по себе меметическое заключение книги Фуко «Слова и вещи»: «Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились… тогда – можно поручиться – человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке»453. По мысли Фуко, человек как объект исследования появился в эпоху Просвещения и вот-вот исчезнет454. В результате скрещивания идей Докинза, Фуко и самого Пелевина получается человеческий субъект, лишенный свободы воли и в конечном счете – ввиду генетического детерминизма – несуществующий.

В «Любви к трем цукербринам» кажется, что люди в руках цукербринов (или Киклопов) не обладают свободой воли. Подобно тому, как Киклоп оспаривает существование эффекта бабочки, большинство человеческих поступков не могут сколько-нибудь существенно повлиять на мироздание. Мир устроен так, что едва заметные колебания крайне редко меняют общий порядок вещей. С точки зрения цукербринов несвободен и сам Создатель:

Творец напоминал им циркового эксцентрика, разъезжающего по канату на одноколесном велосипеде, жонглируя набором тарелок. С того момента, как он въехал на канат и бросил первую тарелку вверх, свободы выбора у него уже не оставалось. Вернее, выбор был лишь один: с грохотом обрушиться в тартарары вместе со всем хозяйством – или сохранять равновесие и дальше455.

Вместе с тем от современных дискуссий о генетическом и социальном детерминизме (от мемов, эгоистичного гена и лирических размышлений Фуко о близящейся эпохе постгуманизма) роман делает рывок к «маленькой проповеди» Киклопа о способности человека к самостоятельному действию и об этике: «Медленный, но самый надежный способ перемещения в счастливые миры описан во всех древних книгах – в той их части, которая посвящена, сорри за банальность, заповедям»456. Так как рассказ Киклопа завершается раскрытием этого тезиса – а ранее он обрисовал проблематизацию постмодернистами и постгуманистами традиционных идей гуманизма, – он воспринимается как наиболее важный, как окончательный вывод, усваиваемый читателем из рассуждений Киклопа.

Разумеется, проповедь, способную отпугнуть многих читателей, привыкших к иронии и игре, Пелевин сопровождает шутливым извинением: «Сорри за банальность, заповедям». К тому же в «Любви к трем цукербринам» он иронически изображает собственную космологию как металитературную игру. Киклопа, альтер эго автора, цукербрины в романе принимают за Творца, и он же борется со злом. Именно Киклоп, deus ex machina, вмешивается, чтобы сохранить равновесие мира, выделяет Надю среди других людей и выносит приговор Кеше и Караеву457. Эта металитературная игра – еще одна иллюстрация солипсизма. Пелевин не устает напоминать читателям, что мир состоит из нас самих. Явно вымышленный нарратив, порожденный отдельным сознанием, едва ли претендует на утверждение универсальных истин (в духе Толстого). Но даже извиняющаяся интонация не лишает силы этическое высказывание, пусть и замаскированное иронией.

Важно отметить, что в «Любви к трем цукербринам» этика совместима с солипсизмом. В романе Пелевин по-новому подходит к своей излюбленной проблематике, сочетая этот неоднозначный взгляд на мир с вопросами морали и способности человека к самостоятельным действиям. В «Generation „П“» «вечность существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в нее верил», а в Empire V выдумать Бога и обнаружить, что Он существует, – «одно и то же»458. Линию Кеши и противопоставленную ей линию Нади можно интерпретировать с позиций солипсизма, но в то же время акцент в них сделан на трудностях индивидуального нравственного выбора и его возможности. Как Вера Павловна, вызывающая к бытию затопленную экскрементами Москву (в рассказе «Девятый сон Веры Павловны»), Вавилен Татарский, придумывающий богиню денег Иштар, или Роман Шторкин, чей мир определяют детские воспоминания о веере, похожем на летучую мышь – вампира, Кеша и Надя создают собственные миры по своему образу и подобию. Кеша