На перрон вышло всего шесть пассажиров: женщина в зелёном платье (теперь на ней была норковая шубка), её компаньонка, телохранитель (в длинном чёрном пальто, котелке и с увесистой тростью в руке), я и двое мужчин среднего возраста. Носильщики сложили багаж на перроне, и поезд, издав гудок, тронулся.

Возле перрона стояли автомобили. Всех пассажиров, кроме меня, встречали. Один господин сел в «Шевроле», другой забрался в такси. Рессенс со спутниками направилась к чёрному внедорожнику с тонированными окнами, так что все трое буквально исчезли, едва за ними захлопнулись двери. Носильщики погрузили чемоданы, водитель заплатил им и нырнул на своё место. Автомобиль тронулся.

Решительно спустившись с перрона, я направился к «Шевроле».

— Простите, — сказал я, обращаясь к господину, сидевшему на заднем сиденье. — Не знаете, как добраться до клиники? Меня должны были встретить, но… — я красноречиво замолчал.

Господин смерил меня подозрительным взглядом. Пожевал губами.

— Вы о клинике доктора Элиаса Улаффсона? — спросил он.

— Думаю, да. Знаю только, что он из Гегемонии. Договаривался обо всём мой лечащий врач. Он дал мне инструкции, но я их потерял по дороге. Или засунул куда-то.

— Не думаю, чтобы вам удалось нанять здесь такси, — проговорил господин. — Впрочем, если хотите, можете доехать со мной. Я как раз направляюсь в клинику.

— Правда? — искренне обрадовался я.

На такую удачу даже не рассчитывал. Думал, может, этот господин хоть немного меня подвезёт.

— Садитесь, — господин открыл дверцу.

Упрашивать меня не пришлось.

— Я прохожу у Улаффсона ежегодные лечебные курсы, — поделился господин, велев шофёру езжать. — Вам повезло, что вы встретили кого-то на этой станции. Вообще, пассажиры здесь редки. Но сейчас сезон, вот пациенты и собираются. Уверен, наши спутники, — он ткнул пальцем в автомобиль, который мы как раз обгоняли, — тоже направляются в клинику. Кстати, разрешите представиться: Бэйзил Калем.

— Лесли Поррит.

— От чего лечитесь, если позволите поинтересоваться?

Я знал, что достаточно назвать любой диагноз. После этого собеседник всё равно переведёт тему на собственный недуг и будет говорить только о нём. Поэтому ответил не задумываясь:

— Астеническое состояние.

Калем нахмурил седеющие брови, пытаясь вспомнить, что означает этот диагноз.

— Хроническая усталость, — пришёл я ему на помощь. — Совершенно не переношу яркого света, резких звуков, сильных запахов. Особенно при обострениях.

— О! — понимающе закивал Калем. — Переутомление, да?

— Да, — кивнул я. — Биржа не спит, знаете ли, а людям приходится.

Собеседник взглянул на меня с уважением.

— Я слышал, при астении часто наступает истощение, — сказал он, окинув взглядом мою фигуру.

— Я буквально на грани. Вот, решил заняться здоровьем, пока ситуация не стала критической.

— Правильно, — одобрил Калем. — Запускать нельзя. Вот мой шурин, например…

И дальше он пустился в пространный рассказ о том, какая судьба постигла его шурина, вовремя не разглядевшего порока митрального клапана.

— А ведь его можно было спасти! — с сожалением закончил Калем свою тираду. — У меня, впрочем, всё не так серьёзно — по крайней мере, я на это надеюсь.

После этого вступления весь остаток дороги я слушал о симптомах, лечении и прогнозах, касающихся здоровья собеседника. Изображал внимание. Фары выхватывали из темноты вполне приличную дорогу, почти без ухабов, и редкие деревья, росшие вдоль канав. Дальше, похоже, расстилалась то ли равнина, то ли болота. Где-то вдалеке виднелись крошечные оранжевые огоньки — должно быть, окна домов.

Наконец, автомобиль подкатил к кованым воротам, вделанным в каменную стену. Шофёр посигналил, и створки начали медленно открываться.

Глава 40

Аллея, ведущая к трёхэтажному кирпичному особняку, была не только засыпана гравием, но и освещена двумя рядами чёрных фонарей с круглыми плафонами. Окна тоже горели ровным жёлтым светом — по крайней мере, там, где не были задёрнуты цветные занавески.

— Здесь обычно размещается около полусотни пациентов, — говорил Калем, пока автомобиль мягко шуршал шинами по гравию. — Весной — больше.

— Почему? — спросил Я. — Обострения?

— Да. Думаю, через недельку-другую яблоку будет негде упасть. Так что мы с вами, можно сказать, ранние пташки. Устроимся с комфортом, пока можно выбирать номера.

— Номера? — удивился Я. — Не палаты?

Калем хохотнул.

— Нет, здесь как в гостинице. Всё то же самое, только ходишь по расписанию на всякие процедуры и осмотры. И отдыхаешь, и лечишься. Санаторий, одним словом.

Шофёр остановился возле крыльца, и мы выбрались из автомобиля. По ступенькам к нам уже спешили два носильщика в зелёных ливреях и плоских шапочках с козырьком.

Только теперь я понял, что меня не только не ждут в этом роскошном санатории, но мне даже за одну ночь нечем заплатить (я сомневался, что оставшихся денег на это хватит). Если бы я хотя бы действительно договорился о помещении в лечебницу, можно было бы сказать, что потерял кошелёк и переждать сутки-другие, якобы пока сделают денежный перевод. Вероятно, мне бы поверили. Но как только портье — ну, или кто здесь размещает пациентов — обнаружит, что никакого Поррита в списках нет…

Выгонят, — решил я. — Вышвырнут с позором. Может, даже сдадут в полицию. Хотя в том, что в Ковентри есть свой участок, я сомневался.

Калем уже поднялся на крыльцо и исчез в дверях, а я всё топтался на улице.

Неожиданно из-за угла показались двое мужчин в охотничьих костюмах, с карабинами за спиной. Один вёл на поводке трёх здоровенных мастиффов. Псины покосились на меня и оскалились.

Вот это охрана в клинике! Так просто не зайдёшь и не выйдешь. Ворота, каменная стена, собаки. Может, их ещё и на ночь побегать выпускают? Не удивился бы.

На крыльцо вышел швейцар и замер в ожидании, глядя на замешкавшегося гостя. Пришлось подняться и войти.

В холле было светло — горели сразу все лампы и огромная хрустальная люстра под потолком. Разноцветный мрамор, ценные породы дерева, полированный металл — всё умещалось в одном помещении. Впрочем, едва ли интерьер можно было считать примером хорошего вкуса — ставка делалась, скорее, на роскошь.

Пока Калем регистрировался, я разглядывал резные дубовые панели за стойкой и прикидывал, как выкрутиться. Портье возился долго. Задавал какие-то вопросы, писал, скрипя ручкой, потом всучил Калему стопку листков, назвав их анкетой. Я