Ван Лун думал только о девушке Лотос, когда она просила его:

– Оставь мне эту женщину в служанки. Ведь я совсем одна на свете, потому что отец и мать мои умерли, когда я еще не умела ходить, а дядя продал меня, как только я начала хорошеть, в чайный дом, где я жила до сих пор. У меня никого нет.

Так говорила она в слезах, которые у нее всегда были наготове и блестели в уголках хорошеньких глаз. И Ван Лун не мог ни в чем ей отказать, когда она на него так смотрела. А кроме того, и вправду некому было ей прислуживать, и вправду она будет одинока в его доме, потому что было ясно и даже следовало ожидать, что О Лан не станет прислуживать второй жене, не станет даже говорить с ней и сделает вид, что не замечает ее присутствия в доме. Оставалась только жена дяди, но Ван Луну было не по нутру, что она будет подсматривать и совать везде нос и на правах родственницы говорить о нем с Лотосом. А Кукушка была не хуже других, да он и не знал другой подходящей женщины.

Оказалось, однако, что О Лан разгневалась сразу, как только увидела Кукушку, и гнев ее был такой глубокий и угрюмый, какого Ван Лун не видел ни разу и даже не знал за ней.

Кукушка была не прочь подружиться, потому что получала свое жалованье от Ван Луна, хотя она не забыла, что в большом доме она была в покоях господина, а О Лан – только одна из множества кухонных рабынь. Она довольно добродушно окликнула О Лан, как только увидела ее:

– Ну, старый друг, вот мы и снова в одном доме. А ты хозяйка, и первая жена, мать моя. Как же все переменилось!

Но О Лан только пристально посмотрела на нее и, когда она поняла, кто это, ничего не ответила, поставила кувшин с водой, который несла, и пошла в среднюю комнату, где сидел Ван Лун в то время, когда не занимался любовью, и сказала ему прямо:

– Что эта рабыня делает в нашем доме?

Ван Лун посмотрел по сторонам. Ему хотелось бы высказаться откровенно и заговорить властным голосом хозяина: «Это мой дом, и кого бы я ни позвал, тот может прийти, и она тоже. А кто ты такая, чтобы спрашивать меня?» Но он не мог, потому что ему всегда было чего-то стыдно, когда О Лан стояла перед ним. И стыд этот сердил его, потому что когда он начинал рассуждать, то стыдиться было нечего: ведь он поступил не хуже, чем всякий другой, у кого есть лишнее серебро. Все же он не мог высказаться откровенно и только смотрел по сторонам, притворялся, что ищет трубку по карманам, и ощупывал пояс. Но О Лан твердо стояла на своих больших ногах и ждала, и когда он ничего не сказал, она снова спросила теми же словами:

– Что эта рабыня делает в нашем доме?

Тогда Ван Лун, видя, что она не уйдет без ответа, сказал нерешительно:

– А что тебе до этого?

И О Лан сказала:

– Всю мою молодость в большом доме я терпела ее надменные взгляды, и по двадцать раз в день она забегала на кухню и кричала: «Чай для господина!.. Обед для господина!» И всегда это было то слишком горячо, то слишком холодно, то плохо состряпано, а я была то слишком безобразна, то чересчур неповоротлива, – то одно, то другое…

Но Ван Лун все не отвечал: он не знал, что сказать. О Лан подождала, и когда он не ответил, горячие скупые слезы медленно заволокли ей глаза, и она заморгала, чтобы удержать их. Наконец взяла уголок передника, утерла им глаза и сказала:

– Нелегко терпеть это в своем доме, но у меня нет матери, чтобы вернуться в ее дом.

Но Ван Лун все молчал и не мог найти ответа. Он сел и молча закурил трубку, а она посмотрела на него печально своими странными, немыми глазами, похожими на глаза бессловесного животного, и потом ушла, двигаясь через силу и нащупывая дверь, потому что слезы ослепили ее.

Ван Лун смотрел ей вслед и был рад остаться один, но ему все еще было стыдно, и он все еще сердился на то, что ему стыдно, и разговаривал сам с собой, и бормотал, словно ссорясь с кем-то:

– Что же, и другие мужчины поступают так же. Я всегда был к ней добр, а есть мужья и хуже меня.

Наконец он решил, что О Лан должна это терпеть. Но О Лан не успокоилась и продолжала молча делать по-своему. Утром она кипятила воду и подавала ее старику, и если Ван Лун не был на внутреннем дворе, то подавала ему чай. Но когда Кукушка приходила за кипятком для своей госпожи, то котел был уже пуст, и никакими расспросами она не могла добиться ответа от О Лан. Кукушке ничего не оставалось, как самой кипятить воду для своей госпожи, если хочет. А потом нужно было варить кашу к завтраку, и на печи больше не было места, и О Лан продолжала возиться со стряпней, не отвечая на громкие вопли Кукушки:

– Что же, так и будет моя бедная госпожа томиться от жажды и задыхаться в постели, прося глотка воды?

Но О Лан не слушала ее: только подкладывала еще травы и соломы в устье печи, расправляя топливо так же бережно и экономно, как в старое время, когда каждый лист был на счету.

Тогда Кукушка пошла с громкими жалобами к Ван Луну, и он рассердился, что его возлюбленную расстраивают такими пустяками. Он пошел к О Лан и начал упрекать ее и кричать:

– Неужели ты не можешь добавить утром лишний ковш воды в котел?

Но она отвечала ему, нахмурясь более обычного:

– Я не рабыня рабынь в этом доме.

Тогда он вышел из себя, схватил О Лан за плечо, потряс изо всех сил и сказал:

– Перестань дурить! Это не для служанки, а для госпожи.

И она терпеливо вынесла это, посмотрела на него и сказала просто:

– И этой ты отдал мои две жемчужины?

Тогда рука у него опустилась, он не мог произнести ни слова, и гнев его пропал. Он ушел пристыженный и сказал Кукушке:

– Мы сложим другую печь, и я выстрою другую кухню. Первая жена ничего не смыслит в тонких кушаньях, какие нужны нежному, как цветок, телу другой и какие будешь есть и ты. Там ты будешь готовить все, что захочешь.

И он приказал батракам выстроить маленькую комнатку и в ней сложить печь из глины и купил хороший котел. И Кукушка была довольна, потому что он сказал:

– Там ты будешь готовить все, что захочешь.

Ван Лун, распорядившись так, сказал себе, что дела его наконец улажены: женщины живут в мире, и он может наслаждаться любовью. И ему снова казалось, что ему никогда не надоест Лотос, и то, как она дуется на него, опустив большие глаза, прикрытые веками, похожими на лепестки лилии, и то, как смех сверкает в ее глазах, когда она взглядывает на него. В конце концов эта новая кухня стала тревожить его, словно заноза, потому что Кукушка ходила в город каждый день и покупала дорогие припасы, которые привозят из южных городов. Там были припасы, о которых он и не слыхивал: плоды личи, и сушеные медовые финики, и рогатая морская рыба, и многое другое. И все это стоило гораздо больше денег, чем ему хотелось бы, но все же не так дорого, как говорила ему Кукушка. Он был в этом уверен