Будучи отпетым бабником.

А мог бы и не дергаться. Вокруг Дженни всегда роились парни. Оскар был для нее только передышкой, и однажды я увидел ее на лужайке с высоким панком. Он не жил в Демаресте, но часто околачивался поблизости, подкатывая то к одной девчонке, то к другой, какая будет не против. Тощий, как Лу Рид,[78]и такой же отвязный. Он показывал Дженни йоговские позы, и она смеялась. Через два дня я застал Оскара в постели плачущим. Йо, братан, сказал я, сворачивая пояс штангиста, что стряслось?

– Оставь меня, – промычал он.

– Она тебя послала? Да, послала?

– Оставь меня, – заорал он. – ОСТАВЬ. МЕНЯ. В ПОКОЕ.

Все будет как обычно, решил я. Пострадает недельку и опять примется сочинять. Это его всегда отвлекало. Но как обычно не получилось. Я понял, что с Оскаром что-то не так, когда он перестал садиться за компьютер – чего с ним никогда не бывало. Свою писанину он любил, как я телок. Просто лежал в кровати и пялился на плакат с «Космической крепостью». Десять дней прошло, а он все еще был не в себе, говорил всякое, вроде «я мечтаю о забвении, как другие мечтают о хорошем сексе», и тут я слегка встревожился. Стащил у него мадридский номер Лолы и позвонил ей втихаря. Примерно с десятой попытки и после двух миллионов испанских «соединяю» я наконец до нее дозвонился.

– Что тебе надо?

– Не вешай трубку, Лола. Это насчет Оскара.

Она позвонила ему тем же вечером, спросила, как он, и, конечно, он ей рассказал. Даже мое присутствие в комнате ему не помешало.

– Мистер, – скомандовала она, – завязывай с этим.

– Не могу, – всхлипнул он. – Мое сердце повержено.

– Но так будет лучше.

И дальше в том же духе, пока часа через два он не пообещал ей, что попробует.

– Хватит валяться, Оскар, – сказал я, выждав минут двадцать, пока он переварит разговор с сестрой. – Пойдем поиграем в видеоигры.

Он тупо смотрел в пространство.

– Я больше не буду играть в «Уличного бойца».

– Ну? – спросил я, перезвонив Лоле.

– Не знаю, – ответила она. – С ним иногда такое бывает.

– Скажи, что мне сделать?

– Сбереги его для меня, ладно?

Не выгорело. Двумя неделями позже Ла Хаблессе добила его, не иначе как из дружеских чувств: он нагрянул к ней, когда она «принимала гостя», тощего панка, застал их обоих голыми и перемазанными чем-то вроде крови, и не успела она сказать «убирайся», как он уже буйствовал. Обзывал ее шлюхой, бился о стены, срывал ее плакаты, разбрасывал книги. Меня оповестила незнакомая девушка, белая, прибежала со второго этажа: извините, но ваш дурак-сосед сошел с ума. Я рванул наверх и зажал его так, что он не мог пошевелиться. Оскар, рычал я, успокойся, тихо. Оставь меня в покое, отвали, визжал он, пытаясь отдавить мне ногу.

Черт-те что. А куда делся панк? Похоже, чувак выпрыгнул в окно и бежал, не останавливаясь, до самой Джордж-стрит. С голой задницей.

Таков Демарест, к вашему сведению. Здесь никогда не бывает скучно.

Короче говоря, в общаге Оскара оставили с условием, что он будет ходить к психологу и ни под каким видом не появляться на «девичьем» этаже; но отныне весь Демарест считал его законченным и опасным психом. Девушки норовили держаться от него подальше. Что касается Ла Хаблессе, она выпускалась в тот год, поэтому ее переселили в общежитие на реке и закрыли дело. С тех пор я ее не видел, разве что однажды из автобуса: она шла по улице в сторону гуманитарного факультета в высоких сапогах доминатрикс.

Так мы закончили год. Он, опустошенный, в полной безнадеге колотил по клавиатуре, а меня в коридорах постоянно спрашивали, не хочу ли я переехать от мистера Шиза, и я отвечал встречным вопросом: не хотят ли их задницы отведать моего пинка? Мы оба чувствовали себя неловко. Когда настал срок обновлять заявление на проживание в общаге, мы с Оскаром ни словом не обмолвились на эту тему. Мои ребята были все еще пришиты к мамочкиной юбке, так что я опять попытал счастья в жилищной лотерее и на этот раз огреб джекпот – комнату на одного в солидном Фрилингхайсене. Когда я сообщил Оскару, что выезжаю из Демареста, он встрепенулся, на мгновение выпав из депрессии, и на его лице отразилось изумление, словно он ожидал чего-то другого. Я тут подумал… запинаясь, начал я, но он не дал мне договорить. Все в порядке, сказал он, а потом, когда я отвернулся, он подошел и пожал мне руку очень торжественно: сэр, я горжусь знакомством с вами.

Оскар, сказал я.

Меня спрашивали: неужели ты ничего не замечал? Никаких признаков? Может, и замечал, но не хотел думать ни о чем таком. А может, и не замечал. Да какая, на хрен, разница? Знаю только, что несчастнее, чем в те дни, я его никогда не видел, но какая-то часть меня не желала со всем этим связываться. Эта сторона моего «я» рвалась вон из Демареста, как раньше я рвался вон из родного города.

В наш последний вечер в качестве соседей Оскар уговорил две бутылки апельсинового «Циско», купленные мною. Помните «Циско»? Жидкая дурь, так называли этот напиток. И понятно, мистер Легковес набрался.

– За мою девственность! – кричал Оскар.

– Охолони, братан. Люди совсем не хотят об этом знать.

– Ты прав, они хотят только пялиться на меня.

– Да ладно тебе, транкилисате, уймись.

Он понурился:

– Я человечный.

– Ты не увечный.

– Я сказал че-ло-веч-ный. Меня воспринимают, – он качнул головой, – превратно.

Все плакаты и книги лежали в коробках, как в наш первый день вместе, но тогда Оскар не был таким несчастным. Тогда он был взволнован, улыбался, называл меня моим полным именем, пока я не сказал: Джуниор, Оскар. Просто Джуниор.

Наверное, я должен был остаться с ним. И, не отрывая задницы от стула, втолковывать ему, что все будет нормально, но это был наш последний вечер, и я дико устал от него. Мне не терпелось оттрахать ту индианку из кампуса Дугласса, выкурить косячок и завалиться спать.

– Прощай и доброго тебе пути, – сказал он, когда я стоял в дверях с вещами. – Прощай!

Дальше он поступил так: выдул третью бутылку «Циско» и направился нетвердой походкой на вокзал Нью-Брунсвика. На вокзал с облупленным фасадом и длинным изогнутым полотном, взметнувшимся над рекой Раритан. Даже среди ночи пробраться внутрь станции было несложно, как и выйти на пути, что он конкретно и сделал. Поковылял к реке на пешеходный мост над 18-м маршрутом. Нью-Брунсвик медленно оседал под ним, пока он не поднялся в воздух на семьдесят семь футов. Ровно на семьдесят семь. Из его мутных воспоминаний о той ночи следует, что на мосту он простоял довольно долго. Смотрел на ручейки автомобильных огней внизу. Рецензировал свою дурацкую жизнь. Сожалея, что не родился в другом теле. Сокрушаясь о тех книгах, что уже не напишет. Возможно, это была попытка уговорить себя передумать. А потом в 4.12 вдалеке раздался свисток вашингтонского экспресса. К этому моменту он едва держался на ногах. Закрыл глаза (а может, и не закрывал), а когда открыл, рядом с ним стояло нечто, прямиком сошедшее со страниц Урсулы Ле Гуин.[79]Позже, рассказывая об этом существе, он назовет его Золотистым Мангустом, но даже он понимал, что насчет этой встречи ничего нельзя утверждать наверняка. Существо было очень бесстрастным и очень красивым. Светящийся золотом взгляд пронизывал тебя насквозь, но не порицание, не упрек застыл в этих глазах, а что-то куда более пугающее. Они смотрели друг на друга – существо, безмятежное, как буддист, и Оскар в полном изумлении, – и тут опять свисток; Оскар резко открыл глаза (или закрыл), и существо исчезло.