должен стоять горой. И в этом райком партии, а в частности я, всегда тебе поможем. Есть вопросы? По рукам? Надеюсь, справишься! — протягивая Канахину руку, заключил Чукреев.

— Что ж! Чувствительно благодарствую за доверие,— сказал со смущенной улыбкой Увар Канахин.— Кровного батрака, извиняйте меня, я никогда и никому в обиду не дам. Вот от такого гада целую трудовую армию батраков семь лет грудью защищал — не дрогнул! — сказал, потемнев при мысли о Боброве, Увар Канахин.

— Вот именно. Интересы рабочей массы должны у тебя стоять на первом плане. Тут будь с Азаровым начеку,— живо откликнулся Чукреев.

— Понимаю. Понимаю,— кивнул Увар.— Вы мне, товарищ Чукреев, все это массово разъяснили. А с новой моей должностью я практически справлюсь. В чем заверяю дорогую нашу партию. Я от генеральной линии никуда не сверну — ни влево, ни вправо… Опять же за грамоту я теперь особенно не болею. Даже дробя разделить и помножить могу.

— Ну, тогда ты у нас совсем силен,— сказал полушутя-полусерьезно Чукреев.— В таком случае — договорились. Крой сейчас к нашему заворгу, оформляй направление. И завтра же в совхоз. Дело не терпит. Там теперь заваруха такая — черт знает что.

— Ясно! — коротко, по-военному ответил на прощание заметно оживившийся Увар Канахин.

А в сумерках этого суматошного, наполненного событиями дня сидел Увар вдвоем с Дашкой в своей избушке, мирно ужиная парным молоком. Дремотный голос сверчка за печкой, запах годами обжитой хатенки с ее привычным уютом, близость тихой, присмиревшей жены — все это влекло Увара к примирению с Дашкой.

Ужинали молча. Дашку явно томило молчание. Но первая она не заговаривала. Увара злило, что она не заговаривала. Увара злило, что она не спрашивала, зачем его вызывали в райком, да еще к самому Чукрееву. И Канахин тоже упорно отмалчивался, втайне выжидая расспросов жены. А та не выказывала ни малейших признаков любопытства. Увара подмывало сказать Дашке: «Знаешь, на какой пост меня постановила партия? Вот тебе и ваш выговор с занесением в личную карточку!» Но Дашка опередила его, сказав притворно-равнодушным тоном:

— А я и забыла сказать тебе, что на курсы трактористов собралась. В новый зерносовхоз хочу податься. Чем я хуже других? Как ты думаешь, выйдет из меня трактористка?

Отхлебнув за один глоток добрую половину вместительной чайной чашки парного молока, пахнувшего степью, Увар вытер тылом ладони потный лоб и, беспечно откинувшись к простенку, с достоинством молвил:

— Подавай к нам в рабочком заявление. Там — посмотрим.

Все попытки заврайзо Макара Шмурыгина добиться от хуторян официального согласия на добровольное переселение хутора Белоградовского ни к чему не привели.

Двое суток гонялись сельисполнители за односельца-ми и, пускаясь на всяческие уловки, сторожили их по закоулкам, выслеживали по дворам, но созвать полномочного собрания так и не удалось: одни притворялись замертво хворыми, другие пали на коней и развеялись по пашням, а третьи, избегая встреч с напористыми послами, хоронились по гумнам или беспечно отсиживались в тени густо заросших бузиной и акацией палисадников.

С легкой руки Ангина Карманова пробовали всполошить среди ночи мужиков набатом, но и из этой затеи ничего путного не вышло. Взбулгаченные хуторяне осовело покружились около своих дворов и, убедившись, что большой бедой не пахнет, махнули рукой:

— А пущай горит. Один нам конец — выселки…

А Шмурыгин, желтый и немощный от недосыпания, одиноко сидел в сельсовете, грыз ногти, придумывал оправдательную записку в райком и, свирепея от сознания своей беспомощности, на что-то еще надеялся, чего-то ждал…

На другой день в сумерках забрел в Совет Антип Карманов. Он понял, что его отсутствие может показаться уполномоченному подозрительным и, во избежание дурных кривотолков, решил пойти в сельсовет. С нарочитой неуклюжестью перетянул он грязным полотенцем лицо и, сославшись на тяжкую зубную боль, долго вздыхал и охал перед Шмурыгиным, понося на чем свет стоит хуторян за их бычье упрямство, и с раздраженным недоумением говорил Селезневу:

— Прямо ума не приложу, Корней, и чего бы им упираться? Ведь не на Сахалин-остров ссылать совецка власть нашего брата хочет. Смешно, дорогие товарищи… Землей нас снабжают взамен хорошей. Всю домашность на автомобилях к новому выселу бесплатно перевезут. Деньгами ублаготворят. Кредитами обеспечат. Что же еще нужно? Удивительный вопрос…

— Самому на диво…— смущенно бормотал, поту-пясь, Селезнев.— У меня в обществе такого греха в жизнь еще не бывало, на чем я в точности удостоверяю…

— Да нам ли на совецку управу обижаться?! — повысив голос, продолжал Карманов.— Нам ли ее не благодарствовать! Ведь мы с ней как у Христа за пазухой блаженствуем — вникать в это надобно… Не-ет, зря мужики смущаются. Зря… Организовать тебе их надо, Корней. Согласовать массу надо,— урезонивал Антип Карманов председателя сельсовета.

— Правильная установка,— охотно согласился Шмурыгин.— Влияния органов власти у вас не чувствуется.

— Кто как, а я свою подпись под приговором о выселении хоть сейчас поставлю,— словно не слыша слов Шмурыгина, продолжал Карманов.— Я любую нужду нашего государства всегда понимаю. Все налоги досрочно плачу. А за государственные интересы аж в голодные степи хоть сейчас, хоть маленько погодя поеду.

Макар Шмурыгин с недоумением посмотрел на него — видел, что тот слишком начал забалтываться. И Карманов, поймав недоуменный шмурыгинский взгляд, вспомнил про речи, произнесенные им в памятное утро с церковной паперти, и с притворным недоумением спросил предсельсовета:

— Али правда, Корней, говорят, будто я тогда с перепою неподобное у церкви брехал? — И, не дождавшись ответа, икая от хохота, с притворным веселым отчаянием размахивая длинными руками, продолжал: — Ах, и дурной же я, ах же и заполошный! Черт-те што с пьяных-то глаз накуролесил! Да я и взаправду, убей меня, ничего не помню,— сказал он, глянув на Шмурыгина исподлобья.— Извиняйте уж меня за такой характер. Я за пьяную брехню не ответчик. Мало ли что набу-ровишь в угаре!

— Случается. Случается,— отозвался со вздохом Шмурыгин.

И Карманов еще бойчее и развязней повел разговор:

— Мы-то выселиться и душой бы рады, да не за нами, как видите, дело. Не за нами, дорогой наш товарищ райуполномоченный…

— Вредит, стало быть, у вас тут кто-то? — спросил тоном следователя Шмурыгин.

— А что же вы думали? Найдутся в нашем миру и такие…— загадочно жмурясь, почти нараспев произнес Антип Карманов.

— Кто же именно? — продолжал допрашивать Шмурыгин, протягивая Карманову дорогую, с позолотой на мундштуке папиросу.

— Ах, да мало ли их, господи! — воскликнул Карманов, нерешительно прикасаясь кончиками двух пальцев к протянутой папиросе, и, раскурив ее от председательской зажигалки, сладко затянувшись ароматным дымком, продолжал: — Сами понимаете, классовая проистекает теперь борьба. Куда ни повернись — там или лишенцы, или тому подобные чужаки. Вот хотя бы, к примеру, кто такой Филарет Нашатырь, житель хутора Арлагуля? Церковный культ! А его однохуторянин Елизар Дыбин? Тоже одного поля ягода. Подумать надо, георгиевский кавалер! Зазря его бы в унтер-офицеры не произвели. Хуже того, он и по сей день на миру своими заслугами с пьяных глаз хвалится. Звонаря, правда, в прошлые перевыборы голоса лишили. Да разве ему это впрок? Он, безголосый-то, еще злей стал. Против хлебозаготовок бунтует. Государственных займов не признает. В колокола на праздник звонит — хуторян вместе с попом Аркадием дурачит. А с Дыбиным у них дружба калмыцким узлом завязана. Там — рука руку моет. Там — водой не разольешь.