которую могла, потому что была так счастлива. Я помогала своей кузине Динке помогать её матери по хозяйству. Я пишу так потому, что думаю, что тётя никогда не давала мне никаких поручений, зато Динке была рада, когда я помогла ей мыть посуду, подметать и заправлять кровати. Моя двоюродная сестра была нежной, милой девочкой, голубоглазой и светловолосой, и в целом привлекательной. Она говорила со мной о взрослых вещах, и мне это нравилось. Когда к ней приходили друзья, она не возражала против моего присутствия, хотя мои юбки и были слишком короткими.

Я также протягивала руку помощи своим младшим кузенам, Менделе и Переле. Я играла в лото с Менделе и позволяла ему обыграть себя, я нашла его, когда он потерялся, и помогала ему разыгрывать старших. Также на моём попечении иногда оставалась малышка Переле, и я думаю, ей со мной было неплохо. Я была хорошей нянькой, хотя мои методы были весьма своеобразны.

Дядя Соломон часто уезжал по делам, и в его отсутствие моим героем становился кузен Хиршел. Хиршел был чуть старше меня, но уже учился в средней школе, носил школьную форму и знал, как я думала, почти столько же, сколько мой дядя. Когда он утром застёгивал пряжку на своём ранце с книгами и уходил, вытянувшись по струнке, как солдат, – ни один ученик Хедера не ходил так – я стояла в дверях и боготворила его удаляющуюся фигуру. Я встречала его, когда он возвращался в конце дня, и нависала над ним, когда он выкладывал свои книги, чтобы делать уроки. Иногда ему задавали учить наизусть большие отрывки на русском языке. Он ходил взад и вперёд, повторяя вслух строки, и я запоминала их так же быстро, как и он. Он разрешал мне держать книгу, пока он её цитировал, и я очень собой гордилась, если могла его поправить.

Мой интерес к его урокам забавлял его, он не воспринимал меня всерьез. Он был очень похож на своего отца – так же озорно подмигивал мне и смеялся надо мной. Но иногда он снисходительно давал мне урок правописания или арифметики, – в чтении я была так же хороша, как и он – и если у меня хорошо получалось, он хвалил меня и шёл рассказывать об этом всей семье; но чтобы я не слишком гордилась своими достижениями, он садился и делал загадочные вычисления, теперь я думаю, что это была алгебра, о которой я и понятия не имела, и которая должным образом внушала мне чувство собственного невежества.

В доме были и другие книги, кроме школьных учебников. Конечно, там были книги на иврите, как и в других еврейских домах, но псалмы меня больше не увлекали. Было несколько книг на русском и идише, которые не были ни молитвенниками, ни религиозными наставлениями. Это были сборники рассказов и стихов. Они были для меня большой неожиданностью и ещё большим восторгом. Я прочла их с жадностью, все до единой – их было всего лишь несколько, но для меня это были несметные сокровища. Из всех тех книг по названию я помню только «Робинзона Крузо». Думаю, рассказы мне нравились больше, чем стихи, хотя поэзию хорошо читать по памяти, расхаживая взад и вперёд, как кузен Хиршел. Это было моим первым знакомством со светской литературой, но в то время я этого не понимала.

Когда я перечитала все книги, я взялась за старые издания российского журнала, которые лежали на полке в моей комнате. Там была высокая стопка этих журналов, а я так изголодалась по книгам, что жадно набросилась на них, опасаясь, что не успею их прочитать, прежде чем мне придётся возвращаться в Полоцк.

Я читала каждую свободную минуту дня и большую часть ночи. Я практически никогда не прекращала читать ночью, пока горела моя лампа. Тогда я тихонько забиралась в постель рядом с Динке, но у меня голова шла кругом от волнения, и я не могла сразу заснуть. И неудивительно. Бурные романы, которые разворачивались на страницах того журнала, могли взбудоражить и более зрелого и искушенного читателя, чем я. Надо полагать, это был вполне респектабельный журнал, раз я нашла его в доме моего дяди Соломона, но романы, которые там печатались, были, безусловно, сенсационными*, если я осмелюсь судить по своим пугающим воспоминаниям. Эти романы, безусловно, могли обладать литературными качествами, которые я по неопытности оценить не могла. Я не помню ничего, кроме невероятных приключений странных героев и героинь, жутких катастроф в каждой главе, прекрасных дев, похищенных жестокими казаками, безжалостных матерей, отравлявших своих дочерей из ревности к своим возлюбленным, и разных неслыханных вещей, происходивших в чужом мире, сам язык которого казался мне противоестественным. Тем не менее, я достаточно быстро понимала смысл новых слов – таким сильным был мой интерес к тому, что я читала. Действительно, когда я вспоминаю тот азарт, с которым я проглатывала эти страшные страницы, трепет, с которым я следила за бессердечной матерью или оскорбленной девой в её приключениях, то, как моё сердце выпрыгивало из груди, когда моя маленькая лампа начинала мерцать, затухая, как я с большими от страха глазами, вся дрожа, в темноте незаметно проскальзывала в постель, как виноватый призрак – когда я вспоминаю всё это, у меня возникает неприятное ощущение, как когда один слышит о дебоше другого, и я была бы рада как следует встряхнуть ту маленькую костлявую преступницу, которой я тогда была.

Мой дядя так подолгу отсутствовал, что я сомневаюсь, что он знал, чем я занимаюсь по ночам. Моя тётя, бедная работящая домохозяйка, слишком мало знала о книгах, чтобы руководить выбором моего чтения. Мои кузены были недостаточно меня старше, чтобы выступать в качестве моих наставников. Помимо всего этого, я думаю, что в доме моего дяди, как и у меня дома, существовало негласное соглашение, что в таких делах Машке лучше оставить в покое. Поэтому я зажигала свою полуночную лампу, и наполняла свой разум нагромождением совершенно неудобоваримых для меня образов, и неизвестно, что они могли бы во мне культивировать, помимо головной боли и нервозности, если бы вскоре их не рассеяли и не вытеснили новые неизгладимые впечатления. Ибо это чтение завершилось вместе с моим визитом, сразу за которым последовала подготовка к нашей эмиграции.

В целом, я не считаю, что мое безудержное чтение нанесло мне серьезный вред. Мне не говорили, что у меня дурной вкус, и моя нравственность, я полагаю, тоже не подвергалась строгой критике. Я бы даже сказала, что мне