в Витебске с куда большей пользой, чем у модистки. Когда я вернулась в родной город, я прозрела. Я увидела ограниченность, удушающую ограниченность жизни в Полоцке. Мои книги, мои прогулки, мои визиты в качестве учителя во многие дома – это множество дверей, ведущих в большой мир; один за другим мне открылись новые горизонты. Границы жизни расширились, и я вдохнула полной грудью воздух Великого Запределья. Хотя я и была ребёнком, Полоцк, когда я вернулась, стал слишком мал для меня. И даже Витебск, со всеми его смотровыми окошками в Запределье, начал сжиматься в моем воображении, когда на горизонте замаячила Америка. Письма отца предупреждали, что мы должны быть готовы к вызову, и мы жили в трепетном ожидании.

Не то, чтобы мой отец внезапно разбогател. Он был настолько далек от богатства, что все деньги до последнего цента на покупку билетов третьего класса для нас он собирался занять, но у него было на примете дело, которым он сможет заниматься эффективнее, если рядом будет семья; к тому же, мы и так занимали деньги направо и налево без какой-либо определенной цели. Он утверждал, что для детей каждый проведённый в России год – потерянный год. Они должны проводить свои драгоценные годы в школе, изучая английский язык, становясь американцами. Если мы объединимся в Америке, у нас будет десять шансов снова встать на ноги против одного шанса, если мы продолжим наше разрозненное, бесцельное существование.

И вот, наконец, я еду в Америку! На самом деле, правда еду, дождалась! Границы лопнули. Небесный свод взмыл ввысь. Миллион солнц засиял для каждой звезды. Космические ветры ревели в моих ушах: «Америка! Америка!»

Глава VIII. Исход

В тот день, когда пришел наш билет на пароход, мама не вышла на улицу со своей корзиной, брат не пошёл в хедер, а сестра трижды посолила суп. Не помню, что именно делала я, чтобы отпраздновать это событие. Скорее всего, я поозорничала с Деборой и написала длинное письмо отцу.

Ещё до заката по всему Полоцку разлетелась весть о том, что Ханна Хайе получила билет на пароход в Америку. И тут повалил народ. Друзья и враги, дальние родственники и новые знакомые, молодые и старые, мудрые и глупые, должники и кредиторы, и просто соседи, со всех концов города, с обеих сторон Двины, из-за реки Полота, из ниоткуда – они непрерывным потоком стекались на нашу улицу, и днем и ночью, вплоть до момента нашего отъезда. И моя мама их принимала. Выцветший платок наполовину сполз с её головы, чёрные локоны растрепались, утирая слёзы фартуком, она встречала гостей радугой улыбок и слез. Она была героиней Полоцка и вела себя соответственно. Она от всей души благодарила за поздравления и благословения, которые текли рекой, она плакала, выражая соболезнования, терпеливо отвечала на однообразные вопросы, щедро дарила рукопожатия, поцелуи и объятия.

Каких только вопросов не задавали эти нетерпеливые, глупые, дружелюбные люди! Они хотели подержать в руках билет, и мама должна была прочитать им то, что на нём написано. Сколько он стоит?

Оплачен ли он полностью? Есть ли у нас заграничный паспорт, или мы собираемся пересечь границу нелегально? Не собираемся ли мы сшить новые платья для путешествия?

Точно ли на корабле будет кошерная еда? Помимо вопросов, они так и сыпали предложениями, советами и пророчествами. Мама должна совершить паломничество к «доброму еврею» – скажем, к ребе из Любавичей, чтобы он благословил наше путешествие. Она должна обязательно взять с собой молитвенники и Библию, и по крайней мере двадцать фунтов сдобных сухарей. Если на корабле будут кормить терефой, ей и четверым детям придётся голодать, если она не возьмёт провизию из дома. О, она должна взять все перины! Перин в Америке не хватает. В Америке спят на твёрдых матрасах, даже зимой. Хавех Мирель, дочь портнихи Яхны, которая эмигрировала в Нью-Йорк два года назад, написала матери, что она после родов поднялась с постели с болью в боках, потому что у неё не было перины. Мать не должна носить деньги в сумочке. Она должна зашить их за подкладку своего жакета. Полицейские в Касл-Гарден* забирают все деньги у пассажиров при сходе с корабля, если только путешественник не скажет, что у него их нет. И так далее, и так далее, пока моя бедная мать не была окончательно сбита с толку. И чем ближе был день нашего отъезда, тем люди чаще приходили и дольше оставались, и повторяли моей матери длинные послания для своих друзей в Америке, умоляя, чтобы она доставила их сразу же по прибытии, непременно, да благословит её Бог за доброту, и она должна обязательно написать им о том, как дела у их друзей.

Хайе Двоше, которая делала парики, в одиннадцатый раз повторяла моей матери одно и то же, и мама всё ещё терпеливо и внимательно её слушала: «Обещай мне, умоляю тебя. Я не могу спать по ночам, думая о нём. Он эмигрировал в Америку полтора года назад молодым, здоровым и сильным, с двадцать пятью рублями в кармане и билетом на пароход, с новыми филактериями*, и шелковой кипой, и костюм его был как новый, пошит всего три года назад – всё прилично, лучше не бывает; он прислал одно письмо о том, как прибыл в Касл-Гарден, как хорошо его принял зять дяди, как его отвели в баню, как купили ему американский костюм, всё было хорошо, прекрасно, славно; написал, как его родственник обещал дать ему работу в своём бизнесе, он торговец одеждой – это золотая жила, и с тех пор ни почтовой открытки, ни слова, будто он исчез, как сквозь землю провалился. Ой вэ[8]! Чего я только себе не представляла, что мне только не снилось, о чём я только не плакала! Я уже отправила три письма, последнее ты сама написала для меня, Ханна Хайе, дорогая, и никакого ответа. Как в воду канул!»

Утерев краешком шали глаза и нос, Хайе Двоше, продолжила:

«Так что ты пойдешь в газету и спросишь у них, что стало с моим Мёшеле, и если его нет в Касл-Гарден, может быть, он отправился в Балти-море*, это по соседству, знаешь ли, и расскажи им, что узнать его можно по шелковому платку с монограммой из русских букв, которую вышила его невеста, прежде чем они разорвали помолвку. И дай Бог тебе доброй дороги, желаю тебе прибыть в благоприятный час и найти твоего мужа здоровым, сильным и