Меня просто разрывало на части.

— Допустим, что так.

Вначале мои мучения были вызваны тем, что у них была общая тайна. Тайна, скрытая от меня. Этого было достаточно, чтобы я чувствовал себя скверно — знать, что их это сблизило. Но потом мне в голову пришли мысли еще похуже. Чуть позже до меня дошло, что у них не только был этот самый секрет, в их жизни вообще было что-то общее. Что-то, чего мне с ними никак не разделить. Они оба были приемышами. Их соединила общность судьбы. Это был опыт, о котором я вообще ничего не знал. И об этом они могли говорить друг с другом бесконечно. А между мной и ними была пропасть, через которую нельзя перебраться. Я чувствовал себя так плохо, что уже даже начал мечтать, чтобы меня тоже усыновили и я бы не был по другую сторону от них. Тогда бы у меня было что сказать.

Я начал вспоминать все те случаи, когда они обрывали меня, смеялись надо мной и объединялись против меня, и почувствовал себя совсем отвергнутым и несчастным. Я благополучно забыл те случаи, когда мы с Джорджией вели войну против Хасса, и те, когда мы с Хассом насмехались над Джорджией. Такие союзы всегда возникают в компании из трех человек. Это просто часть человеческой природы, особенно если люди вынуждены находиться в обществе друг друга изо дня в день. Но сейчас я начал вспоминать, как они несколько раз шептались друг с другом, а со мной обращались, будто я был прокаженным. Как они отыскали песню, которая им жутко нравилась и которую я ненавидел. Как они смеялись надо мной, когда выяснили, что я не знал о чем-то, о чем, по их мнению, знает любой идиот. Все эти жуткие насмешки.

Я прошел по тропинке на пляж и сел на берегу.

Думаю, я провел там около часа, когда почувствовал запах шампуня Джорджии особой марки, который принес морской бриз.

Она села рядом со мной:

— Макс, что ты тут делаешь один?

— Я только что услышал одну потрясающую новость.

Она вздохнула:

— Я знаю, что мама рассказала тебе. Она думала, что для тебя это не будет иметь никакого значения.

— Так и есть. — Я повернулся к ней и сказал настолько свирепо, насколько смог: — Конечно, это не имеет никакого значения. Да и почему должно иметь? Меня это вообще не волнует.

— Тогда почему ты такой грустный?

Я набрал пригоршню кораллового песка и бросил его в воду.

— Не знаю.

— Нет, ты знаешь! В чем дело? Пожалуйста, Макс, скажи, а то я выйду из себя, а ты знаешь, какая я, когда ссорюсь с тобой. Мы оба возненавидим то, что произошло между нами, и опять начнется вся эта фигня, пока один из нас первым не заговорит с другим.

— Почему-то это всегда я.

— Что ты?

— Тот, кто заговаривает первым.

Она улыбнулась мне мягкой улыбкой:

— Полагаю, так и есть. Ты знаешь, я просто ужасно гордая. Мы с тобой как Элизабет и Дарси, знаешь, из «Гордости и предубеждения».

— Знаю. Я читаю книжки.

— Ты читал эту?

Я мрачно ухмыльнулся, зная, что для нее это почти святотатство:

— Нет, не читал, но я видел фильм.

Она никак не прореагировала, зато снова спросила меня:

— Ну и что с тобой?

— Это из-за тебя и Хасса. — Мой голос слегка дрогнул, когда я произносил эту фразу. Я как раз этого и опасался и именно поэтому ничего не высказал ей раньше. Я знал, что буду слишком эмоционален.

— Вы с Хассом оба приемные дети.

Джорджия долго молчала, потом в конце концов пробормотала:

— А, вот в чем дело! А ты, стало быть, другой!

— Ну да. А еще ты рассказала об этом ему, а мне не сказала ничего. — Мои глаза наполнились влагой. — Ты сказала ему, а мне нет! Ты не могла мне это доверить? У вас обоих был общий секрет!

Когда она заговорила, ее голос был тих и полон сочувствия.

— Да, Макс, теперь я понимаю. Раньше не понимала. Если бы я была на твоем месте, меня бы тоже это огорчило. Прости, пожалуйста.

— Все в порядке.

— Нет, не в порядке. Ты все еще очень грустный.

— Я справлюсь. — У меня слишком сдавило горло, чтобы я мог еще что-то сказать.

— Все было совсем не так, как ты себе напридумывал. Макс. Ты, наверное, представил себе шушуканье, заговор против тебя, как в пьесах Шекспира? Все было совсем по-другому. Хассан просто расстроился, когда мой отец перепутал, кто чей сын. Помнишь, когда он подумал, что Рамбута — отец Хассана? Тогда я сказала, что знаю, как это — быть приемным ребенком. И что люди иногда к этому совсем неправильно относятся. Вот и все. Не было никакого потока излияний: да-да, а это, а то. И мы не делились никакими подробностями своих биографий.

В этот момент солнце засияло по-настоящему ярко, отразившись от водной глади. Его отблеск, острый как стальной клинок, резанул мне по глазам. В середине дня есть такое время, когда солнечный блеск, отражающийся от воды, почти невозможно переносить. Если ты не носишь солнцезащитные очки — а я опять забыл свои, то приходится сильно прищуривать глаза, но сияние все равно проникает через веки. В это время дня лучше всего уйти с раскаленного добела песчаного пляжа и вернуться в тень тропического леса, подальше от покрытого белой пеной сверкающего моря.

— Мне пора идти, — сказал я, поднимаясь и стараясь не смотреть на нее.

Она была такая красивая, что у меня иногда перехватывало дыхание. Но я никогда не забывал о том, что я всего лишь только ребенок и она тоже ребенок. Что бы между нами ни произошло, это все будет только сейчас. Это не сможет продлиться вечно. Жизнь скоро разбросает нас. Мы уедем в разные школы, в разные колледжи, будем жить, а потом и работать в разных городах. Это было то, что мой папа называл детской любовью. Что-то, о чем я смогу вспоминать в свои зрелые годы, но что никогда не станет чем-то настоящим и ни к чему не приведет в будущем. Если все было так, то мне нужно было сделать что-то очень, очень особенное, чтобы эта история навсегда запечатлелась в моей памяти. Чтобы я помнил ее до самой смерти. Но в нашем странном романе не было ничего настоящего, только несколько догадок и предположений.

— Мне пора возвращаться, — сказал я.

— Нам обоим пора, но не сейчас. Посиди еще немного.

— Зачем?

— Просто так. Доставь мне удовольствие.

Если бы все было как обычно, то такой поворот беседы заставил бы меня пообещать остаться на пляже навечно, и даже дольше. Но сегодня все было иначе.

— Хорошо, — сказал я. — Если тебе так хочется.

— Да, хочется.

Мы просто сидели на песке, я щурился на море, каждой клеточкой своего тела чувствуя, что Джорджия находится рядом. Я не мог придумать, о чем можно поговорить. Я чувствовал, что сейчас не стоит обсуждать книги, фильмы и другие вещи, о которых мы обычно болтали. А Джорджия тоже молчала. Это была очень странная ситуация, но она даже как-то успокаивала меня. Мне было очень грустно, но я знал, что тоже огорчил ее. Я размышлял о том, сколько мы еще так сможем просидеть. В конце концов я почувствовал, как рука Джорджии коснулась моей. Я не смотрел на нее, но чувствовал ее тонкие нежные пальцы. В паху у меня разгорелся пожар.