Я прячу свой запас варенья в аккуратных красивых банках, снабженных этикетками. Выстраиваю их стройными рядами на своих полках. Я уже сделала разные желе, сиропы, приправы и столько варенья, что нам его не съесть никогда.

— Вам нужно как-то сдерживать себя, — говорит Жульен. — Сезон фруктов только начинается. Так вы до осени не доживете от измождения.

Я не удостаиваю его ответом. Кухня — это моя художественная студия, моя научная лаборатория. И сейчас в ней главенствует Роза.

Словно в противопоставление аскетичной скудости войны, она с тоской записала здесь изобильно щедрые рецепты довоенного времени.

Варенье из съедобных цветов требует терпения, но это вовсе не трудно, и, когда можно достать сахар, является местным фирменным блюдом.

По ее инструкциям я экспериментировала с густо-красными дамасскими розами, варила их с сахаром, получив варенье насыщенного розового цвета, навевающее мысли о жаркой погоде и турецких наслаждениях. Мне удалось сохранить окраску и запах фиалок, покрыв каждый нежный лепесток консервирующей смесью из яичного белка с сахаром. Цветки одуванчика я переработала в насыщенный желтый напиток.

— «Клубничное варенье, партия 2, 40 процентов сахара», — читает Жульен. — «Настой из одуванчиков». «Шампанское из цветов бузины». Эти наклейки у вас немного унылые.

— Унылые? Что вы имеете в виду?

— Ну… если вы берете на себя труд что-то заготавливать, вам следовало бы сохранить то, что они означают для вас.

Он берет ножницы и начинает отрезать длинные полоски бумаги.

— Дайте мне ручку. Сейчас покажу.

Он пишет, а я заглядываю через его плечо: «Это клубничное варенье было приготовлено великолепным майским утром, когда Анна надела свое синее платье».

Я хихикаю. Он вручает ручку мне.

— Ваша очередь.

— Ну, не знаю. Что я должна тут написать?

— Что угодно — то, что для вас наиболее важно именно в данный момент.

Я беру ручку и пишу: «Это настой из одуванчика, который Анна приготовила в тот день, когда Фрейя впервые взяла ее за волосы».

Он улыбается.

— Вот видите — у вас тоже получается.

— Я рассовываю по бутылкам свои воспоминания, — говорю я. — Когда мы через шесть месяцев откроем, я вспомню, как это было здесь, сейчас.

***

— Сегодня День Победы, — говорит Людовик. — Возможно, вам тоже нужно прийти на митинг.

Мы с Тобиасом спускаемся в Эг, взяв с собой Фрейю в перевязи. Мы пришли туда в резиновых сапогах и рабочей одежде, но, увидев толпу, собравшуюся возле памятника, сразу понимаем, что совершили ошибку: здесь все одеты в черные костюмы и темные платья. Ивонн украсила место проведения собрания цветами в красных, белых и синих тонах[55] — правда, для красного она использовала оранжевые цветы, а для синего — бирюзовые.

— Яркие цвета более экзотичны, — шепчет она мне. — Поднимите свою la petite, чтобы ей было их видно.

Практически в каждой деревне Франции есть свой памятник с длинным списком тех, кто погиб во время Первой мировой войны. Эг — не исключение. Но, в отличие от других, тут также есть длинный перечень тех, кто был убит во время Второй мировой.

Людовик уже на месте, со всеми своими медалями на груди.

— Он был таким соблазнителем, — говорит Ивонн. — Никогда не пропускал ни одной дамы — можно заметить, что он и сейчас совсем не изменился.

Мэр приветствует собравшихся.

— Сегодня, — говорит он, — мы в шестьдесят третий раз празднуем нашу победу, и наш долг — продолжать это делать как можно дольше. Поэтому мы должны рассказывать молодым поколениям, что произошло тогда…

— Восьмое мая 1945 года, я ранен, лежу в госпитале в Арденнах, — доверительным тихим голосом говорит мне Людовик. — Они приходят, находят меня и несут на свои плечах. Мне только шестнадцать, но я сыграл свою роль. Я — герой Сопротивления.

Мэр заканчивает свое приветствие, и наступает короткая пауза, пока он возится с допотопным кассетным магнитофоном.

— А как умерла Роза? — спрашиваю я. — Я видела ее имя на памятнике в лесу.

Но Людовик, обычно такой словоохотливый, игнорирует мой вопрос.

— Каждый год кассетный магнитофон ломается. Это скандал, — говорит он. — Нам нужно провести лотерею, чтобы собрать деньги на новый.

Магнитофон все-таки оживает, и вокруг разносится сигнал горна в честь погибших. Флаги Франции и Сопротивления торжественно приспускаются.

Звучит «Марсельеза», за которой следует гимн Сопротивления «Le Chant des Partisans»[56]. Все удивительно трогательно: тихо развевающиеся на ветру флаги, толпа местных жителей в строгих одеждах, Людовик с немного слезящимися глазами, слегка заедающая кассета, отчего кажется, что голос певца срывается.

Мэр выключает магнитофон за мгновение до окончания песни. Он неторопливо разворачивает лист бумаги и начинает свою речь:

— Во время Второй мировой войны честь Франции была поддержана меньшинством, которое с каждым днем становилось все более многочисленным. Мы должны помнить о том, что Франция, наряду с Британией, была единственной страной, которая объявила войну Германии сразу после ее вторжения в Польшу. После оккупации честь страны защищало Сопротивление. Очень важно признать это и передать своим детям.

— Интересно, а где был мэр во время войны? — кричит мне прямо в ухо Людовик. — В Сопротивлении его не было, хотя он на год старше меня.

Мэр сворачивает свою бумажку.

— Митинг памяти на этом закончен, — говорит он. — Как всегда, мэрия приглашает всех в кафе Ивонн, поднять тост за победу.

Толпа людей начинает перемещаться на другую сторону площади. Мы с Людовиком идем в ногу друг с другом позади мэра.

— Мой друг Роланд, — говорит Людовик, — очень хороший мастер по дереву. Он делал для нас такие миниатюрные гробики. Я выходил ночью и совал их в почтовые ящики тех, кто слишком много болтает. Внутри записка: «Держи язык за зубами, иначе…» Срабатывало просто прекрасно. Это было мое первое настоящее дело у маки. Красивые маленькие гробики, но не думаю, чтобы тот, кто такое получил, сохранил бы это у себя. — Он сверлит глазами спину мэра. — А знаете, однажды я отнес один такой его отцу…

В кафе Ивонн наливает всем анисовый ликер пастис, и атмосфера становится приятной и непринужденной. Людовик хлопает мэра по спине и поздравляет с хорошей речью.

***

На нашем огороде полно угрей. Просто бедствие библейских масштабов. В моем состоянии повышенной тревожности это воспринимается как предупреждение, что Фрейе становится хуже.

— Должно быть, они припыли через béal прошлой ночью, — говорит Тобиас.