— А я думала, что они под угрозой исчезновения.

— Ну, эти так точно.

Мы находим парочку еще живых и бросаем их обратно в реку. Мне жутко думать, как эти бедняги плыли по нашему béal, думая, что вырвутся на свободу, в открытое море, а вместо этого закончили здесь, попав в заточение в нашей грязи.

У Фрейи происходит два-три приступа за ночь. Я по-прежнему хожу к ней, но уже медленнее. Я не всегда беру ее на руки. Порой я просто стою и смотрю, как она синеет. Я смотрю на ее конвульсии и желаю ей, чтобы она восстановила свое дыхание. Я не хочу, чтобы она дожила до своего среднего возраста, когда мы станем уже стариками. Если рассуждать логически, это означает, что я желаю ей умереть раньше меня.

Но не сейчас, только не сейчас… Я невольно начинаю молиться.

Из-за того, что она целыми днями лежит, волосы у нее на затылке редкие. Иногда я переворачиваю ее на животик: предполагается, что ей это полезно. Она пытается координировать движения рук и ног в попытке ползать, но из этого ничего не выходит. Она забывает пользоваться одной рукой, беспомощно дрыгает ногами, с трудом старается поднять голову и в изнеможении роняет ее. От разочарования и злости она жалобно постанывает.

Не сейчас, только не сейчас…

У меня нет на нее времени. Или, точнее, я сама не выделяю времени на нее. Поспевает черешня. Между появлением плодов и тем моментом, когда они, бесполезные и сморщенные, опадут на землю, очень короткий промежуток. И я должна сохранить их.

Варенье из черешни — мое любимое: густое, как патока, темное, как вино, с плотными кусочками ягод, которые нужно разжевывать. Я варю его с лепестками розовой розы, растущей за моим окном, по рецепту Розы. Ее инструкции точны и обнадеживающе педантичны: Обязательно используйте только медную кастрюлю и деревянную ложку. Если нет сахара, можно использовать сироп из прокипяченного винограда. Добавлять лепестки розы ровно за четыре с половиной минуты до окончания варки ягод.

Когда бросаешь в кастрюлю лепестки, тебя окутывает облако волшебного аромата. Я представляю себе, как она делала то же самое, на той же самой кухне, только много лет назад. Постепенно запах розы ослабевает, смешиваясь с более низкой нотой черешни. Но, когда открываешь банку, он возвращается снова, как будто там было пойманное лето.

Черешни продолжают наступать: неудержимая атака, шквал, tour de force[57].

Керим с Густавом собирают их в нашем саду ящиками, тачками, кучами. Ягоды созревают волнами, в зависимости от сорта. Сначала ярко-красные, потом громадные, почти черные, а после них местная разновидность — желтые с алыми боками, похожие на миниатюрные яблочки.

Я купила машинку для извлечения косточек из черешен. Я работаю с ней несколько часов подряд. Если оставить все на милость природы, черешни сгниют за считанные дни. Если я хочу сохранить их, то должна работать быстро.

Мои руки до локтя вымазаны в соке ягод. Ногти и костяшки пальцев черные. Руководствуясь указаниями Розы, я сделала засахаренную черешню, черешню в роме, черешню в винном уксусе, сушеную черешню, черешневый шербет. А они все прибывают. Никто не в состоянии съесть такое количество черешни даже за тысячу жизней.

Я постоянно уговариваю себя, что мое консервное производство является частью нашего будущего. Что однажды я буду вести курсы по домашнему консервированию или буду продавать свое варенье клиентам. Но на самом деле я просто подавлена пропадающей без толку расточительностью природы. Я затариваюсь.

Куда бы мы ни пошли, повсюду бесхозные вишневые деревья бросают к нашим ногам свои сокровища. Они поломаны и наполовину мертвы, но в них все еще жива жажда воспроизводства.

Посреди своей заготовочной кампании я делаю открытие: мыши прогрызли дырку прямо в пластмассовой крышке «Нутеллы». Банка, которая была полной, когда мы только переехали сюда, сейчас вылизана дочиста. На дне я нашла аккуратно обгрызенный пластиковый кружочек.

Сразу же возникает тягостный вопрос: означает ли это, что они, в принципе, могут прогрызть и мои пластиковые контейнеры?

— Тобиас, ты только посмотри, что они сделали! Как думаешь, может, мне нужно сложить все в стеклянные банки с герметичными крышками? В них-то они точно не залезут, верно?

Но Тобиаса, такого уравновешенного, с таким чувством юмора — любовь всей моей жизни, — в последнее время частенько посещают приступы необъяснимой злости.

— Да брось ты к черту все эти свои банки и контейнеры! Я не могу следить за всеми твоими схемами массовых перестановок продуктов. Анна, ради бога, неужели ты не видишь?! Сколько бы ты ни сделала банок варенья, как бы глубоко тебя ни захватила эта Роза и все эти дела из ее прошлого, наша дочь все равно будет дефективной. А если ты в самое ближайшее время не оторвешься от нее, то и сама такой сделаешься.

***

Густав, должно быть, очень любит Керима. Он осмеливается обратиться к моей матери на своем медленном и на удивление любезном английском:

— Мадам, пожалуйста, разрешите мне как-нибудь сделать прическу из ваших великолепных волос. Я учился этому искусству в одной из лучших salon de coiffure[58] в Тулузе.

На мгновение она явно в замешательстве. В другой вселенной, в той, в которой она спустилась со своего пьедестала, Керим мог бы выполнять для нее всякие поручения, а Густав мог бы делать ей прически. Я вижу, как она борется с противоречивыми чувствами, напоминая вращающуюся вокруг солнца планету, на которую одновременно действуют силы притяжения и отталкивания.

***

Зайдя в гостиную, я вижу, что мама загнала Керима в угол и читает ему лекцию:

— Дорогой мой, вы должны понять, что вы не гомосексуалист. На самом-то деле.

— Амелия, — говорит Керим, — я знаю, что вам это очень трудно понять, однако…

При виде этой картины я закусываю губу: мне хочется, чтобы он не спасовал перед ней, чтобы заставил ее хотя бы раз в жизни увидеть мир таким, какой он есть, а не таким, как она хочет, чтобы он был. Я чувствую, он очень близок к тому, чтобы, собравшись с мужеством, встряхнуть ее и вывести из состояния перманентного неприятия.

— Я люблю Густава, — говорит он, но голос его в конце фразы дрожит, отчего интонация получается почти вопросительная.

Она обрывает его возгласом, близким к паническому. В глазах у нее стоят слезы.

И он сразу же идет на попятную и следующие слова уже произносит тихо и невнятно:

— Мы вместе учились в школе. Были лучшими друзьями…

Она мгновенно пользуется своим преимуществом.

— Конечно, — успокаивающим тоном говорит она, — это вполне естественно. Вы были молоды, и это сбило вас с толку. Вы просто экспериментировали. Возможно, это он подбил вас.

Она упирается руками в свои не потерявшие форму бедра и смотрит на него так, как смотрела на меня в подростковом возрасте, когда хотела обсудить то, что она называла «факты жизни».