Таков порядок вещей, и поскольку никто не мог в нем ничего изменить, ничьей вины тут нет.

Отец Небесный, белый заяц гонит нас прочь из жизни. Все больше лиц, где он вырастает во впадинах щек.

Он, хоть еще и не вырос, мою плоть изнутри озирает: ведь она принадлежит и ему. Хазовой.

У него и глаза — горящие угли, и рыльце — столовская миска, и ноги кочергой, и брюхо словно вагонетка в подвале, а путь его как рельс — круто вверх, на гору шлака.

Он, розовый, голокожий, пока что сидит внутри меня и ждет своего часа, сжимая нож — тот, которым режет хлеб Феня.

Через семь лет после моего возвращения домой я был человеком, уже семь лет не испытывающим тоски по дому. Увидев в витрине книжного магазина на Ринге книгу Томаса Вулфа «Взгляни на дом свой, Ангел», я подумал, что тут подразумевается тоска по дому. Поэтому я купил книжку и по дороге домой оглянулся на ту свою тоску.

Есть слова, которые делают со мной всё, что им вздумается. Они совсем не похожи на меня и подразумевают на самом деле не то, чем представляются. Они приходят мне на ум, чтобы я понял: бывают вещи, которые тянут за собой еще что-то, хотя сам я этого не хочу. Тянут за собой тоску по дому. Будто я в ней нуждаюсь.

Есть слова, которые будто в меня целятся, они неизбежно влекут за собой рецидив лагеря, но к ним не относится само слово РЕЦИДИВ. Оно непригодно, когда РЕЦИДИВ происходит у меня. Непригодно также слово ВОСПОМИНАНИЕ. И слово УШИБЛЕННОСТЬ не применимо для такого РЕЦИДИВА. Как и слово ОПЫТНОСТЬ. Когда я сталкиваюсь с этими непригодными словами, то стараюсь казаться глупее, чем есть на самом деле. Они же после каждой нашей встречи становятся еще жестче.

Вши — на голове, в бровях, на затылке, под мышками и в срамных волосах. Клопы на нарах. Голод. Однако не говорят: «Меня изводят вши, клопы и голод». А скажут: «У меня тоска по дому». Будто в ней нуждаются.

Много тех, кто свою тоску рассказывает, пропевает, промалчивает, кто с ней ходит, сидит и спит, — и все это длится долго и зряшно. Некоторые утверждают, будто тоска по дому со временем утрачивает всякое содержание, становится едва тлеющей и еще больше изнуряет, потому что уже не связана с чьим-то конкретным домом. Я тоже так думаю.

Мне известно, что и там, где вши, различаются три разные тоски по дому: головная вошь, лобковая и платяная. Головная вошь ползает, от нее чешется кожа на голове и за ушами, зудят корни волос и брови. Впрочем, затылок может зудеть и от платяных вшей, попавших на воротник рубахи.

Платяная вошь не ползает. Она тихо сидит вдоль швов на белье. Хоть ее и называют платяной вошью, питается она отнюдь не нитками. Лобковая вошь ползает в срамных волосах, и зуд от нее — там же. Однако срамные волосы упоминать не принято; мы просто говорили, что «чешется внизу».

Вши разнятся по величине, но все они белые и похожи на рачков. Когда их давят между ногтями больших пальцев, они издают сухой хруст. На одном ногте остается водянистое пятно, на другом — липко-кровяное. Яйца у вшей бесцветные, они словно нанизаны одно к одному, подобно бусинам четок или прозрачным горошинам в стручке. Вши опасны, только если заражены пятнистой лихорадкой или сыпным тифом. А так с ними жить можно. К тому, что всюду чешется, привыкаешь. Можно было бы предположить, что вши — в парикмахерской — переходят с одной головы на другую через расческу. Но это им ни к чему, ведь в бараке они спокойно переползают с одних нар на другие. Мы ставили ножки нар в консервные банки с водой, чтобы отрезать вшам путь наверх. Но они были голодны — так же, как и мы, — и находили другие пути. Мы наделяли друг друга вшами и на проверках, и в очереди у раздаточного окна, и за длинными столами в столовке, и на погрузках-разгрузках, и в перерывах — пока курили, сидя на корточках, — и даже когда танцевали танго.

Нас стригли наголо, под машинку. Мужчин — Освальд Эньетер, в парикмахерской. Женщин — русская фельдшерица, в отгороженном досками закутке возле больничного барака. При первой стрижке женщинам позволялось забирать косы, которые они потом укладывали в чемоданы на память о самих себе.

Непонятно почему, но мужчины никогда не ловили вшей друг у друга. Женщины же собирались вместе — шушукались, пели, — и каждая искала в голове у соседки.

Цитра еще в первую зиму сообразил, как очистить от вшей шерстяной свитер. Под вечер при температуре намного ниже нуля выдалбливают ямку глубиной сантиметров тридцать, заталкивают туда свитер и, оставив снаружи краешек длиной с палец, слегка присыпают ямку землей. Ночью из свитера вылезают все вши. Под утро они сбиваются на том краешке в белые комки. И можно их всех разом раздавить ботинком.

Когда приходил март и земля уже не промерзала на метровую глубину, мы выкапывали ямки между бараками. Краешки свитеров торчали из земли, словно вязаные овощи на грядках. На рассвете «овощи» уподоблялись белопенной цветной капусте. Мы растаптывали вшей и вытаскивали свитера из земли. Они снова нас согревали, и Цитра всякий раз говорил: «Носильные вещи не умирают — даже побывав в могиле».

Через семь лет после моего возвращения я был человеком, прожившим семь лет без вшей. Но и теперь, шестьдесят лет спустя, когда на тарелке у меня лежит цветная капуста, я будто ем вшей, собравшихся к утру на краешке свитера. Да и взбитые сливки для меня отнюдь не дополнение к кофе.

Начиная со второго лагерного года для борьбы со вшами каждую субботу возле душевой проводилась прожарка — в камере, где воздух нагревался до температуры выше ста градусов. Мы развешивали нашу одежду на железных крюках, они двигались по балке на роликах, как тали в холодильниках бойни. Прокаливание одежды длилось около полутора часов — столько времени нам мыться не дозволялось, да и горячей воды не хватило бы. После душа приходилось ждать, стоя голым в предбаннике. Скорчившиеся и запаршивевшие, в голом виде мы выглядели как выбракованный рабочий скот. Но никто не стыдился. Да и чего стыдиться, если у нас уже почти не осталось физической оболочки. Ради которой нас и забрали в лагерь — на физическую работу. Чем меньше у тебя оставалось тела, тем больше оно превращалось в инструмент наказания. Ведь эта твоя оболочка принадлежала русским. Мне не перед другими было стыдно, а перед самим собой, каким я знал себя раньше, — перед гладкокожим завсегдатаем Бань Нептуна, у которого голова шла кругом от лавандового пара и урываемого украдкой счастья. Который и помыслить не мог о выбракованном двуногом скоте.

Наша одежда, когда выходила из прожарки, разила горячей солью. Ткань, накалившись, становилась ломкой. Зато краденая сахарная свекла, прокатившись в камере два-три раза туда и обратно, превращалась в настоящие засахаренные фрукты. У меня свеклы для прожарки никогда не было. Вот сердцелопата, уголь, цемент, песок, шлакоблоки и шлак из подвала — были. Один жуткий день я проработал на уборке картофеля, но ни дня — на сахарной свекле. Однако же засахаренные фрукты появлялись — после прожарки — только у тех, кто в колхозе нагружал или разгружал свеклу. Я помнил, как выглядели такие фрукты дома: зеленовато-стеклянные, малиново-красные, лимонно-желтые. Будто драгоценные камушки, выглядывали они из пирогов и из просветов между зубами у тех, кто ел пироги. А засахаренная свекла была землисто-бурой, в очищенном виде — словно глазированные кулаки. Когда я смотрел, как другие жуют свеклу, моя тоска по дому объедалась пирогами, а желудок съеживался.