– Останьтесь, дружище. – Канадец тоже был сильно пьян.

Я не смог отказаться и остался, стараясь, правда, не спешить упиться, хотя пожар во мне разгорался и, как всегда, заставлял забывать обо всем – о Монике, о близняшках, о прошлой жизни, о нынешней паршивой работе.

«Погребок» закрылся, и мы вышли на площадь: Франсис с мексиканцем горланили песни, сзади шли мы с канадцем в обнимку, а последним, спотыкаясь, тащился аргентинец. У Кафедрального собора за нами увязались две хинетеры, но Франсис от них отмахнулся.

– Никаких womens today,[32]– сказал он и остановился зажечь сигарету.

Я поднял голову. Небо с его вселенскими звездами было изумительно.

– Ну не чудо ли? – восклицала Моника в такие вечера и, закинув голову, с восторгом взирала на небосвод. Порой даже с открытым ртом.

– А зачем ты рот открываешь? – спросил я, впервые увидев ее восторг.

– Чтобы в меня входила звездная энергия.

– Астральные флюиды? Глупышка.

– Ты сам глупец. Разве не знаешь, что от солнца зависит вся жизнь на земле? Например, при магнитных бурях и люди, и животные совсем одуревают. А если солнце – это всего лишь небольшая звездочка на небе, можешь себе представить, какую энергию выделяет звезда раз в двадцать больше, например Сириус. Представляешь силу всех этих солнц: Сириуса, Альдебарана, Кассиопеи…

– Кассиопея – это созвездие, а не звезда.

– Я и говорю – созвездия Кассиопеи со всеми его звездами.

Если она заводила разговор о звездах и космических воздействиях, то потом обычно пускалась в рассуждения о гороскопе, непознаваемых силах Вселенной, парапсихологии, Ури Геллере, филиппинских хилерах, Парацельсе и Нострадамусе, а когда я полагал, что репертуар исчерпан, она начинала разглагольствовать о Сведенборге, Алистере Кроули, мексиканских шаманах, спиритизме, бабалао и прочих составных эзотерического набора, отдавая должное также и силе мысли, и китайским инь и ян, и картам таро, и кофейной гуще.

Я потешался над ней, но моя рационалистическая логика была бессильна перед неколебимостью ее убеждений, как бессилен средневековый рыцарь – на коне и в доспехах – перед каменной крепостной стеной. Меня всегда поражало то, что девушка, выросшая в атмосфере голого рационализма и в совсем не религиозной (как мне казалось) семье, могла увлечься иррационализмом магии и оккультных наук.

Меня бы не удивило, если бы однажды она преклонила колена перед алтарем святой Барбары-Чанго. Впрочем, лучше было с ней не спорить, а наслаждаться ее сладостной близостью. Честно говоря, я, если оставить в стороне мистицизм, тоже испытывал нечто вроде экстаза, когда мы вместе глядели на далекое мерцание звезд за окном моей комнатушки или на Малеконе.

– Когда ты смотришь на это удивительное совершенство Вселенной, тебе не кажется, что должен существовать некий ее Творец? – она меня частенько огорошивала подобными вопросами, и порой я не знал, что ответить. Вселенная вовсе не совершенна, в ней царит хаос: миры рождаются, взрываются, исчезают, сталкиваются, но этот космический хаос по-своему четко организован и уравновешен, а это и вправду заставляет предположить наличие какого-то разумного начала. Потому ответы мои бывали уклончивы:

– Кто знает. На нынешнем уровне человеческих знаний я ни во что не верю и верю во всё.

– Отчего ваш друг все время молчит? – спросил Франсиса аргентинец.

– Занят важным делом. Высматривает свою подругу на небесах. – Шуточки Франсиса порой бывали грубоваты.

– Она умерла?

– Нет. Потерялась. И он обращается к звездам. Может, они подскажут, где ее искать.

– Очень его понимаю, – сказал аргентинец, так и не одолевший свою меланхолию. – Со мной тоже такое случается.

– И как ее зовут? – Мексиканец, споткнувшись, ухватился за Франсиса.

– Моника, – ответил я.

– Моника! – Мексиканец застыл на месте. – Ой, чиуауа! Она невысокая, стройненькая и хорошенькая.

– Да, – сказал я, вдруг занервничав. Нежданные вопросы всегда выводили меня из равновесия.

– Позавчера в отеле «Ривьера» один мой мексиканский друг ужинал с точно такой красоткой.

– Как ты сказал? – Я замер, пытаясь справиться с вскипанием алкоголя в моем мозгу. – Где сейчас этот твой друг?

– О-хо-хо, да где-то летает.

– Что значит «летает»?

– Вчера он отправился самолетом в Сантьяго-де-Куба, а оттуда махнет в Сингапур, Токио и Сидней. Он тоже всегда в бегах, бегает за брильянтами.

– Как интересно. А я недавно на пляже Санта-Мария тоже познакомился с такой же девочкой. Она сказала, что ее зовут… – Аргентинец очень старался протрезветь. – Марго? Морайма? Моника?

Можно было рехнуться. Еще немного послушать этих хлебнувших лишку болванов, и я отправился бы в психушку. Не могла же она сразу находиться в нескольких местах.

Разговор зачах, и мы потащились дальше к молу по тускло освещенным улицам, где голодные собаки потрошили мусорные ящики, а одинокие коты, завидев нас, шмыгали за угол. Почему уличные коты и кошки удирают от людей? А вот собаки не прячутся, только косятся с подозрением. Наверное, кошачье племя острее чует людское коварство.

– Почему у вас в городе так мало кошек? – спросил мексиканец. Надо было хорошо набраться, чтобы задавать подобные вопросы.

– Мы почти всех их съели. – Франсис нагнулся завязать шнурок на ботинке. – Многие их ловят на улицах, а мясо продают под видом кроличьего.

– Кушать cat? – канадец брезгливо поморщился.

– Когда жрать захочешь, все съешь. Вы слышали про авиакатастрофу в Андах? Кто там выжил, тот съел погибших. – Франсис завязал шнурок. – В Париже в годы Французской революции крысы в мясных лавках шли по хорошей цене. А кошачье мясо ничем не хуже.

– Ты его пробовал, че?

– Of course,[33]и не раз, – соврал Франсис. А может, он когда-нибудь и обглодал котика, только мне не признался? – Чтобы сварить суп, надо взять…

Мне стало тошно, и, ускорив шаг, я пошел вперед. С моря летел влажный ветерок, пахло дождем. Звезды на небе заволакивались рваными тучами, похожими на птиц, клюющих луну.

Постегивавший лицо бриз меня вконец отрезвил. Какого черта толочься с этой компанией допоздна, если завтра утром надо ехать в Варадеро отыскивать мать Моники?

– Я вас брошу. Рано поутру мне надо в Варадеро, – сказал я Франсису.

– В Варадеро? Это зачем?

– Надо повидать мать Моники. Возможно, они там вместе.

Франсис взглянул на меня со своей обычной насмешливой улыбкой – мол, парень совсем ошалел – и сказал: