перекрученное тело — признак того, что слава Божия отошла от этих грешников. В земной жизни именно слава Божия составляет с телом человека нерасторжимое единство, формируя его облик, но в аду все иначе, все не так, все кривое. В этом провале мы видим как бы новое качество — окончательное искажение образа человека.

Читатель, — и Господь моим рассказом

Тебе урок да преподаст благой, —

Помысли, мог ли я невлажным глазом

Взирать вблизи на образ наш земной,

Так свернутый, что плач очей печальный

Меж ягодиц струился бороздой.

(Ад, ХХ, 19–24)

Данте плачет, но не потому, что ему открылось в аду что-то новое, а просто из сострадания к такому жуткому искажению человеческой формы. Скрученные страдальцы и сами плачут. Но тут Вергилий прикрикнул на Данте: «Ужель твое безумье таково?», напоминая поэту о том, что его жалость здесь неуместна. «Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво». То есть сострадание здесь в аду живо лишь тогда, когда хорошо умерло.

«Не те ли всех тяжеле виноваты, кто ропщет, если судит божество?» Окрик Вергилия может показаться грубоватым, но нужно помнить, что по замыслу поэмы Вергилий требует от Данте не более того, что позволено ему судьбой. Сострадание сродни благочестию, будь оно вызвано естественными или сверхъестественными причинами. До сих пор Данте сам мог грубо говорить с грешниками, но иногда ему позволялось плакать, падать в обморок, соболезновать, выказывать уважение. Но все это в прошлом. Ему придется еще раз или два проявить сострадание, как, например, при встрече с родственником Джери делл Белло, но случай это второстепенный и не акцентируется. Пока поэт еще не может внутренней твердостью уподобиться скалам, окружающим его в аду. Здесь стало камнем само Божественное Сострадание. Попробуем представить себя на месте Данте, наблюдающего череду грехов, где каждый новый грех хуже предыдущих. Наказания становятся все более и более понятными. В этой песне Данте исследует предательство дара романтического видения: проклятые самонадеянно попытались присвоить себе дар провидения, исказив самый образ человека.

Мы прошли три из десяти адских рвов; оставшиеся семь — это искажения физической формы, и еще шесть следующих:

5) Сутяги, кляузники и взяточники, погруженные в кипящую смолу и терпящие муки под присмотром демонов.

6) Лицемеры, бредущие под гнетом свинцовых мантий.

7) Грабители, терзаемые змеями и превращенные в змей.

8) Лукавые советчики, вечно бегущие и горящие на ходу.

9) Подстрекатели, расщепленные демоном с мечом.

10) Обманщики и ловкачи, вруны и шарлатаны всех видов — лукавые, фальшивомонетчики — больные и отвратительные.

Во всех этих кругах едва ли сыщется какой-нибудь благородный момент, за исключением случая, когда Улисс говорит из своего пламени в восьмом рву (XXVI). К этому моменту ад стал еще более непристойным. Мы можем сравнить ров взяточников с другими местами выше, где лежат в болотах гневливые, а злодеи тонут в кровавой реке. Стоит обратить внимание на то, что гневливых никто не охранял. Жестоких охраняли кентавры, вооруженные луками. А вот за взяточниками присматривают дьяволы с длинными баграми, рвут и калечат своих подопечных. Эти глубокие Щели относятся уже к рубежам Диса. Словно стремясь подчеркнуть образы земли, извращенные в аду для горших мучений, Вергилий напоминает Данте о том мире, который они оставили:

Но нам пора; коснулся рубежа

Двух полусфер и за Севильей в волны

Нисходит Каин, хворост свой держа[111],

А месяц был уж прошлой ночью полный:

Ты помнишь сам, как в глубине лесной

Был благотворен свет его безмолвный.

(Ад, ХХ, 124–129)

В следующем кругу они видят, как бес тащит очередного грешника, а потом швыряет его в кипящую смолу. Когда он пытается вынырнуть, другие бесы отпихивают его баграми и кричат:

«Пляши, но не показывай макушки;

А можешь, так плутуй исподтишка».

Данте прекрасно передает гротескный характер говора бесов, превращая гротеск в классические терцины так, что он не утрачивает грубоватой простонародности. В этом круге обретаются взяточники. Данте живописует очень страшные пытки, и единственное удовольствие для себя читатель может найти лишь в справедливости воздаяния. Здесь нет никакой эстетики, поскольку последние ее проблески остались во рвах Злых Щелей выше. Данте упорно и тщательно прорисовывает новые сцены: грешники, как лягушки, выставившие головы из кипящей смолы и стремительно ныряющие при виде демона; сами демоны, ссорящиеся из-за попавшегося грешника, а потом, упустив его, сами падают в смолу, так что остальным приходится выручать их и пр. «Внемли, читатель, новым чудесам», — говорит автор. Но при чем тут чудеса? Впрочем, сцена действительно интересна: надзиратели вдруг испытывают те же муки, что и их поднадзорные, варясь вместе с ними в кипящей смоле.

Та же тема продолжается в седьмом рве, где воров мучают и жалят змеи. Здесь мучения настолько изощренные, что грешники после укуса змеи теряют тело, сгорающее в прах, и тут же восстанавливаются. Но потом из них получаются оборотни — змеелюди. От змей нет защиты, змеи бесшумны и опасны, как воры. То, что здешние грешники часто оказываются флорентийцами, усиливает степень извращенности этого земного града. Хотя, Флоренция, конечно, не одинока в качестве благоприятной среды для ворья всякого рода. Англия, пожалуй, ей не уступит. Конечно, у флорентийцев больше оснований попасть в число героев «Комедии», чем у прочих:

Гордись, Фьоренца, долей величавой!

Ты над землей и морем бьешь крылом,

И самый Ад твоей наполнен славой!

(Ад, XXVI, 1–3)

Флоренция здесь опять упоминается в четырех смыслах: это родной город Данте; это вообще образ Города; это государство, и наконец, это прообраз Небесного Града. Злые Щели точно также разделены на гильдии, как и горожане во времена Данте. И переход из одного рва в другой невозможен. В этом высшее достижение ада. Злые Щели наполнены еретиками и лицемерами, льстецами и симонистами, ворами и злыми советчиками, раскольниками и фальсификаторами. Один вроде бы невинный поцелуй Франчески, — а потом зло, порожденное им, начало расползаться по всему свету.

Один эпизод следует упомянуть в связи с «Пиром». Там Данте сравнил Гвидо да Монтефельтро с Ланселотом, как одного из тех благородных людей, которые на закате жизни стали членами религиозных орденов. В данном случае имелся в виду францисканский орден.