Натаниэль думал, что отсутствие сына в банке объясняется его присутствием в парламенте, и Лайонел Уолтер казался ему добросовестным парламентарием; в конце концов истинное положение дел раскрылось, и в 1908 году его выгнали вон из Нью-Корта. Сегодня же его помнят в первую очередь за его старания в связи с Декларацией Бальфура.

Родня, и в частности Ротшильды, почти все до единого выступали против сионизма. Лайонел Уолтер был одним из немногих исключений, и, так как он был не просто Ротшильдом, а в 1915 году унаследовал после отца звание пэра и стал главой семьи, главным Ротшильдом, его связь с сионизмом придала огромный толчок всему сионистскому движению. Он не относился к тем, кто горел идеями национализма, и на первый взгляд его неожиданное обращение может показаться странным, но его племянница доктор Мириам Ротшильд, которая хорошо его знала, объясняет, что из-за многочисленных антисемитских инцидентов до и во время войны он с пессимизмом смотрел на будущее евреев в Европе. Эти мысли и встреча с лидером сионистов Хаимом Вейцманом убедили его, что единственный ответ на еврейский вопрос – это создание еврейского государства. Он участвовал в переговорах, результатом которых стала Декларация Бальфура, и, когда она в конце концов была сформулирована, ее отправили не главному раввину, не Вейцману, а Лайонелу Уолтеру в его дом номер 148 по Пикадилли.

Нахум Соколов, один из единомышленников Вейцмана, позднее заметил, что декларацию послали «лорду, а не еврейскому народу, потому что у еврейского народа не было адреса, а у лорда адрес был прекрасный». Лорда это не позабавило.

«Вначале, – писала доктор Ротшильд, – он старательно присутствовал на крупных благодарственных заседаниях сионистов, но потом, считая, что их первая и главная цель достигнута, повернулся спиной к миру политических ссор и интриг и снова удалился в Тринг, в свою башню из слоновой кости, к животным и книгам и еще двум десяткам лет непрерывных научных исследований». Его постиг трагический конец: тело великана было парализовано от пояса и изувечено раком.

Младший брат Лайонела Чарльз, также увлеченный натуралист, сосредоточил свои исследования на энтомологии; но, как усердный и добросовестный юноша, не забросил банка ради своих блох. Он развивал золотоперерабатывающее предприятие Ротшильдов и после смерти Нэтти стал старшим партнером в банке. Через два года он заразился неизлечимой сонной болезнью и в 1923 году во время приступа лихорадки и депрессии покончил с собой. Ему было сорок шесть.

Эта потеря стала для Нью-Корта непоправимой. Банк перешел в руки двух сыновей Лео – Лайонела и Энтони – и вступил в период долгого и безмятежного застоя.

Однако нельзя сказать, что и в последние годы при Нэтти в нем кипела активность.

В 1886 году Нэтти, либерального члена парламента от Эйлсбери, возвели в пэры по рекомендации Гладстона. Когда либералы разошлись во мнениях из-за продвигаемого Гладстоном закона о гомруле – самоуправлении в Ирландии, он присоединился к либеральным юнионистам, фракции противников гомруля, и постепенно вместе с ними сместился в сторону тори. Он разделял простой патриотизм Родни, можно даже назвать его джингоизмом[58], и слишком недавно приобрел свое высокое положение, чтобы равнодушно смотреть на, как казалось некоторым, распад Соединенного Королевства. Так или иначе, он сдвигался вправо, и новое пэрское звание ускорило процесс. Он выступал против налогов на наследство, пенсий по старости, избирательного права для женщин, да против почти всех прогрессивных мер своего времени. В 1909 году Ллойд Джордж, тогда канцлер казначейства, ввел ряд новых налогов, которые по сегодняшним меркам вряд ли назвали бы обременительными; подоходный налог повысили с 1 шиллинга до 1 шиллинга 2 пенсов с фунта, также ввели повышенный налог размером 6 пенсов с фунта на доход свыше 5000 фунтов. Нэтти был возмущен и на митинге, собравшем тысячу коммерсантов Сити, протестовал против, как он выразился, «грабительского бюджета».

Благодаря этому Ллойд Джордж получил идеальную возможность, а в лице Нэтти – идеальный повод. Он припомнил заседание в том же году под председательством Нэтти, на котором тот требовал, чтобы незамедлительно началось строительство восьми новых дредноутов. «Срочно просим – дайте восемь» – таков был лозунг момента. Правительство заказало четыре, и теперь, сказал Ллойд Джордж, Ротшильды не желают платить даже за половину. Предкам лорда Ротшильда, заявил он, приходилось лепить кирпичи без соломы, но это ничто по сравнению со строительством дредноутов без денег. Когда смех утих, он перешел к своему главному пункту: «Итак, у нас в стране не будет антиалкогольной реформы. Почему? Потому что лорд Ротшильд разослал циркуляр пэрам, чтобы они сказали „нет”. У нас не должно быть ни налогов на наследство, ни налога на высокие доходы. Почему же? Потому что лорд Ротшильд подписал протест от имени банкиров, где говорится, что он этого не потерпит. У нас не должно быть налогов на страховые суммы, выплачиваемые после смерти. Почему? Потому что лорд Ротшильд, как председатель страховой компании, сказал, что так не пойдет. Мы не должны вводить налог на неосвоенную землю. Почему? Потому что лорд Ротшильд – глава компании, строящей жилье для рабочих. Мы не должны вводить пенсии по старости. Потому что лорд Ротшильд – председатель комитета, который говорит, что этого сделать нельзя. Разве лорд Ротшильд – диктатор? Неужели все наши реформы, финансовые и социальные, будут заблокированы простым уведомлением: „Прохода нет, приказ Натаниэля Ротшильда”?»

Ллойд Джордж был всегда готов простить свою жертву и в 1914 году назначил Нэтти одним из советников по финансированию военных расходов.

В управлении банком Нэтти проявлял такой же консерватизм, как и в политике, хотя, пожалуй, можно сказать, что в этом виноваты внешние обстоятельства.

В конце 1890-х годов по Сити поползли слухи, в которые сведущие люди поначалу отказывались верить. Но слухи не унимались.

«Ездил в банк, – писал лорд Гошен, канцлер казначейства, у себя в дневнике, – что-то странное! Всякие разговоры о главных домах». Через несколько дней, 10 ноября, он снова приезжал в банк и нашел управляющего Лиддердейла «в состоянии страшной тревоги».

Тревога ширилась, слухи множились. Чиновники бегали из банка в казначейство и обратно, шли долгие беседы за запертыми дверьми. 14 ноября в кабинет Лиддердейла ворвался какой-то обезумевший брокер с криком: «Да сделайте же хоть что-нибудь, успокойте людей: все уже уверены, что случится нечто ужасное, и называют самые высокие имена, – его голос сорвался, и он воздел руки к небу, – высочайшие!»

Он имел в виду имя Бэринг, достаточно знаменитое, чтобы попасть в оперу Гилберта и Салливана «Иоланта»:

Ротшильды и Бэринги поделили между собой большую часть Южной Америки, первые взяли Бразилию и Чили практически как свое частное владение, а вторые – Аргентину и Уругвай. Бэринги оказались слишком торопливыми для такого бизнеса, они размещали займы, недостаточно изучив их данные, и остались с огромными пакетами акций на руках, что совпало с уходом с рынка некоторых крупных клиентов, которые забрали свои деньги с собой. Ничто так успешно не создает настоящие трудности, как слухи о трудностях. Новые клиенты бросились изымать свои средства и какое-то время даже боялись, что «Бэрингз банк» может закрыться.