Мы перебрались в гущу и тесноту зала и не заметили пигалицу, которая выскочила на сцену и что-то пропищала. Все шумно встали.

На сцену вышли те пыльные тетки из автобуса, а тетка с папкой в руке скомандовала: “Садитесь!” Потом к ним присоединился сердитый старикан. Так они и торчали стоймя под ярким светом в мертвой тишине зала.

— Стулья, стулья, принесите стулья, — зашипел ментовской начальник из первого ряда.

— А няхай стоят, — шутканул кто-то из задних рядов.

— Тишина в зале! — взвизгнула тетка с бумагами.

За кулисами забегали, что-то уронили, что-то перетаскивали. Наконец на сцену вынесли стулья, и троица уселась за стол. Главная тетка нацепила очки и стала раскладывать свои бумажки.

Все было совсем не так, как должно было быть по моим представлениям. Тетка за столом говорила тихо и быстро, и только отдельные ее слова и фразы можно было различить, а по ним — догадаться о том, что происходит. Ее подельники как-то сразу задремали, а может, просто замерли, стараясь не тревожить свою суровую начальницу, но явным образом отключились от происходящего и в этом виде просидели все представление.

Похоже, что сценарий этого спектакля знала лишь тетка с бумагами, и она торопливо вела все действие, подсказывала статистам их реплики, покрикивала и подгоняла непонятливых, произносила какие-то ритуальные заклинания и совершенно не заботилась о зрителях — ни о том, чтобы их увлечь, ни о том, чтобы убедить. А скорее всего, и она была еще одним статистом, и всем представлением рулили ее бумажки, по которым она сверяла каждый следующий шаг… или другие бумажки, от которых произошли эти…

Живые люди вертелись по-написанному, не в силах что-либо спасти и изменить.

А написана там была неимоверная чушь. Выходило, что Пашка с Генкой в состоянии алкогольного опьянения из хулиганских побуждений злостно нарушали общественный порядок, а когда курсант военного училища и весь из себя отличник боевой и политической подготовки Дубовец сделал им замечание об их антиобщественном поведении, они вступили в преступный сговор с целью нанесения вышеуказанному Дубовцу телесных повреждений и в осуществление этого преступного замысла причинили Дубовцу физические оскорбления в виде двух пощечин и разорванного мундира…

И над всем этим — выше и главнее всего — начертано было совсем необоримое и беспощадное: “Очистим наше здоровое общество от хулиганов и антиобщественных элементов!”

— Подсудимый Медведев, вы признаете себя виновным?

— Товарищ судья… — пролепетал Пашка, встав под пинками ментов со своего места.

— Я вам не товарищ.

— А кто вы? А как?..

— Я — гражданин судья.

— Товарищ-гражданин судья, — заклинило Пашку, — я в тот день не пил… хотел, но не получилось…

— Это несущественно. Вы признаете себя виновным?

— Почему несущественно? Сказано “в алкогольном”, а я не пил.

— Вы признаете себя виновным? — повысила голос судья.

— Признаю. Но я не пил…

— Подсудимый Зубарев, признаете себя виновным?

— Я тоже не пил.

— Вас об этом не спрашивают. Отвечайте на вопросы и прекратите отсебятину. Вы признаете себя виновным?

— Частично. И я тоже не пил.

— А в материалах дела написано, что вы признаете себя виновным.

— Так там написано, что я пил, а я не пил.

— Вы отказываетесь от своих показаний?

Генка опасливо глянул на напрягшихся ментов:

— Нет.

— Вы признаете себя виновным?

— Признаю. У меня просьба…

— К суду можно обращаться с ходатайствами, а не с просьбами.

— У меня ходатайство… С работы… Они должны были написать… Чтобы меня отпустить на перевоспитание…

— Су-по-со-шись-те-шил, — на одном выдохе проговорила судья непонятное и закончила погромче: — Ходатайство отклонить.

Каждым словом и жестом этого действа Пашкой с Генкой ловко вертели, втискивая в заранее расписанную для них судьбу. Более того — добиваясь их собственного согласия с каждым новым поворотом.

— Су-по-со-шись-те-шил, — снова непонятно пробормотнула судья, — считать правдивыми показания, данные на предварительном следствии.

Суд споро катил наших приятелей в их беспросветное завтра.

Только на несколько секунд споткнулось судебное представление, когда Дубовец потребовал компенсации за испорченное обмундирование и попробовал передать судье свой злосчастный мундир.

— Мундир для военного человека — это как знамя для полка, — очнулся вдруг старикан за судейским столом. — За порчу знамени у нас может быть только одно наказание — расстрел перед строем!

— Правильно… расстрелять его… — одобрительно понеслось из зала.

— Тишина в зале! — заорала судья и стрельнула косым взглядом на старикана, от чего он мгновенно выпал в прежнее состояние.

— Су-по-со-шись-те-шил, — снова бормотнула судья, — в компенсации отказать, так как потерпевший за обмундирование не платил.

Тут только я догадался, что неведомое “су-по-со-шись-тешил” означает “суд, посовещавшись на месте, решил”, а от того, что судья и не думала ни с кем совещаться — даже вида не делала, что с кем-то совещается, холодная безысходность цапанула сердце. Мне же все время казалось, что это только у нас в поселке случаются изо дня в день всякие глупые дикости, а там, дальше, — огромная и правильная страна, и в ней на самом деле самый справедливый суд и самые честные милиционеры, до которых даже нашему Иванычу расти и расти; там только и делают, что заботятся каждую минуту о моем счастье (ну и о счастье всех остальных).

Как можно было столь долго сохранять ту свою младенческую безмятежность? Не знаю. Стыдно вспомнить.

В конце того давнего суда, как и положено, выступали прокурор и адвокаты: худобистый болезненный дядька и бесформенные тетки из автобуса. Несмотря на разные роли, говорили они одно и то же: про беспощадную борьбу с редкими, но антиобщественными элементами, мешающими окончательно построить научно-техническую базу светлого будущего, к которому день и ночь нас ведет родная партия с еще более родным правительством. В общем — каленым железом. Правда, тетки в конце своих выступлений что-то лепетали про снисходительность, которую мы можем проявить, хотя и с осторожностью, так как никакого снисхождения не должно быть к тем, кто мешает нам на пути в прекрасное коммунистическое завтра.

Впрочем, все они могли говорить что угодно. Судья их не слушала. Очнулась она, только когда та, первая, пигалица выскочила с репликой, что суд удаляется на совещание. Она строго одернула спешащую домой помощницу и предоставила слово Пашке с Генкой. Генка, воодушевленный этим проявлением человечности, попросил отправить его вместо тюрьмы в армию, а Пашка обреченно буркнул, что он все равно не пил.