заказное письмо приняла бабушка, но открывать побоялась (после того раза с рукописью она вообще без нас никаких писем не вскрывает).

Я прочитала, кто отправитель, и руки мои затряслись.

— Баб, открой.

Она аккуратно вскрыла конверт ножичком, и мы торжественно зачитали, что редакция журнала «Костёр» информирует меня о том, что мой роман поставлен в годовой план с графиком публикации две главы на номер, с оплатой по частям в соответствии с графиком печати, и они просят меня заполнить приложенный договор и переслать его вместе с полным текстом произведения по адресу…

Аллилуйя!

Как я орала! Как скакала! Это — моё! Лично моё! Й-й-йу-у-ху-у-у-у!

Бабушка, по-моему, даже стала опасаться за моё здоровье, и я постаралась взять себя в руки, хотя получалось очень плохо.

А ещё через два дня пришло очень похожее письмо из «Пионера», которые брали в работу «Петю Мастерилкина».

Мама дорогая, неужели я поймала волну? Самое страшное было — спугнуть эту удачу. И я постаралась затаиться.

Оба эти знаменательных события произошли в отсутствии матушки, потому как четвёртого декабря, аккурат после нашего посещения издательства, мама отбыла в Улан-Удэ на сдачу сессии. Сколько она там должна была пробыть — большой вопрос, вроде по датам примерно три недели, а в реальности как попрёт?

Мы с бабушкой хозяйствовали одни, наводили марафет, я раскрасила все окна смесью гуаши и зубной пасты. Навырезала снежинок. Ёлку снова привязали к табуретке и обрядили винтажными игрушками. Всё остальное время, вдохновлённая двойной удачей, я писала роман про бабушку — кое-какие черновики и наброски лежали у меня аж с прошлой зимы, и теперь я вдумчиво и неторопливо сшивала их в цельное полотно. Иногда вечерами мы подолгу разговаривали, обсуждали — каково было в тылу.

Однажды бабушка заявила, что в их Омской области было ещё терпимо. Не голодали. Да, забрали всех коней, но осталась часть коров. На коровах пахать всё же было легче, чем самим в плуг впрягаться. Было молоко и творог, и то, что на своих огородах выращивали — успевали, сверх колхозной нагрузки. По хлебу вот скучали сильно — зерно на фронт отдавали почти всё, оставляли только на посев. А сами пекли из перетёртой картошки.

Так она и испекла мне хлеб такой, чисто картофельный, на дрожжах, плотный, как резиновый, и сизо-синий. Поешь-ка его месяцами, коли к пшеничному хлебу приучен…

Я слушала её и вспоминала задокументированные жалобы немецких домохозяек, которые в сорок четвёртом страдали, что пришлось отпустить прислугу, и вместо кофе в зёрнах в магазинах стали продавать только эрзац-кофе, цикорий. Вас бы, фрау, заставить на коровах попахать…

Двадцать третьего числа бабушка встретила меня из школы с большими-большими глазами.

— Что случилось?

Она молча предъявила мне четыре извещения.

Два одинаковых, на маму и на меня — на шестьсот семь рублей пятьдесят копеек каждый.

Ещё один на меня — на девятьсот девяносто три шестьдесят (посчитали, должно быть, картинки).

И ещё один странный, на маму, на сто один рубль двадцать пять копеек.

Я долго не могла понять, что эта последняя сумма означает и откуда она, вообще, взялась. А потом до меня дошло: алименты же! В Советском Союзе всё было учтено, и всё по закону. Детей у папы теперь двое, так что на меня идёт аж шестая часть всех его заработков.

Деньжищи, для нашей более чем скромной семьи, были, конечно, страшные. Две тысячи триста, да ещё с копейками! Конечно, бабушка потерялась.

— Оля, как пойдём получать? Я боюсь… — руки у неё мелко дрожали.

— Да ты что, перестань! — я обняла её и прижалась. Не хватало ещё, чтоб сердце заболело! — Нам и не дадут с тобой. Сильно большая сумма, получатель другой. И мои не дадут — родителя нет. Маму придётся ждать.

— А если их назад отправят? — испугалась уже по другому поводу бабушка.

— Ну, я не знаю…

И тут пришёл папа. Довольный страшно!

— Раиса Хасановна! Здравствуйте! А что случилось? Трясётесь обе?

Я поделилась с папой нашими переживаниями.

— А что, Галя ещё не приехала? — удивился он и сам предположил: — Не всё сдала ещё, наверное. Или билет не смогла купить на сегодня.

— Пап, а у тебя паспорт с собой?

— Да-а.

— Сходи с нами, а? Ты же отец, с тобой нам выдадут.

Вот такой странной и внезапной группой мы отправились на почту. Народу там был целый паровоз. Я ужаснулась — сколько же нам придётся стоять? Бабушка, как порядочная, заняла очередь. Но папа вдруг обратился к людям с речью и внезапно сочинил про меня такой рассказ, что у меня челюсть отвалилась. Приплёл правительственные награды и государственную стипендию высшего уровня. И так это было смешно, вся очередь лежала. В конце он всех поздравил с наступающим, а очередь внезапно предложила ему «не мучить ребёнка» — «конечно, такой талант!» — и пройти вперёд. Я скромно замерла у почтового фикуса и светила лицом. А потом стоящие вблизи нас услышали сумму, которую он на меня получает, и тут челюсти отпали уже у них.

Не знаю уж, какую историю они себе вообразят. Мы пересчитали денежки и бодро свалили.

Папа, конечно же, проводил нас до дома. Мы торжественно выложили деньги на столе. Получилось много, учитывая, что сторублёвых бумажек на почте нашлось всего десять штук, остальное выдали двадцати пяти рублёвыми, плюс копейки мелочью. Тысяча шестьсот один рубль десять копеек. Бабушкина пенсия за два года. Не так много, вроде бы, но всё за один раз…

— Ну, ты у нас молодец! — восхищённо и немного утрировано, как он это умеет, сказал папа.

Я обняла его за шею:

— Пап, а мою книжку в «Костре напечатают». Целый год печатать будут, по две главы каждый месяц.

— Да ты что?!

— Да. Я все документы заполнила и отправила. И другую — в «Пионере».

— Так ты у нас настоящий писатель? — гротескно «удивился» он.

— Ага.

— А что ж мы это на почте-то не сказали?!

Я вздохнула.

— Что-то как-то неудобно было.

— Саша, иди чай пить, — позвала из кухни бабушка.

Мы переглянулись. Вот это что-то новенькое!

Я сгребла деньги пачкой и положила их на книжную полку за стекло.

— Пошли руки мыть.

Шанс организовать хотя бы худой мир упускать нельзя.

ЗАГОВОРЩИКИ

Назавтра я в школу не пошла. Решила забить — это с одной стороны. А с другой — что-то опасалась я за бабушку. Переволновалась она с этими деньгами, ходила, переживала, валокордин пила.

— Баб, ну что ты мечешься? — я села рядом на диван и погладила её по руке. —