– Ну, хватит, – сказал сержант буднично, – теперь-то мы будем разумными, правда?

Флауэрс стиснул зубы, чтобы не застонать. Он позволил протащить себя через вращающуюся стеклянную дверь в огромную комнату, разделенную напополам длинной стойкой из полированного темного материала. У правой стены стояла скамья. На скамье сидел худой мужчина с лицом ласки.

Он ухмыльнулся Флауэрсу. Щитовидка, – изумленно подумал Флауэрс. Спекулянт. На свободе. Веселится. А его, побитого, тащат полицейские.

К тому времени, как они оказались у массивной ореховой двери в правой стене, боль утихла настолько, что Флауэрс мог идти почти прямо.

– Куда мы идем? – процедил он сквозь стиснутые зубы.

– Боссу нужен доктор, – ответил Коук, спеша открыть дверь. За ней царила темнота. – Обычно он просыпается как раз к этому времени.

Босс?

– А кто он?

Невзрачный человечек недоверчиво взглянул на него.

– Джон Боун!

– Коук! – раздался голос, которому боль добавила высоких ноток. – Коук! Ты где?

– Здесь, босс! – испуганно ответил Коук. – Здесь, и со мной студент медицины!

Он метнулся через всю комнату к высоким окнам, чтобы раздвинуть шторы. Приглушенный ядовитой дымкой свет расползся по полу и по широкой кровати со смятыми одеялами. Среди них сидел мужчина. Тощий, как скелет, с узким, как щепка, лицом и конечностями, похожими на палки.

– Студент! – возмутился он. – Кому нужен студент! Я умираю. Мне нужен врач!

– Мы смогли найти только его, – угодливо пробормотал Коук, словно с рождения привык раболепствовать.

– Ладно уж, – вздохнул Боун. – Он должен справиться. – Спустив ноги с кровати, он тут же сунул их в домашние тапочки нежно-голубого цвета. – Ну давай, студент. Лечи меня!

– Где ваша страховка? – спросил Флауэрс.

– Страховка! – рявкнул Боун. – Кому она нужна? Будь у меня страховка, стал бы я, по-твоему, похищать врачей?

– Нет страховки, нет лечения.

Рука, ударившая его по затылку, была твердой, как дубинка. Флауэрс покачнулся, почти упав на пол. Словно издалека он услышал собственный голос:

– Это бесполезно.

Когда черная пелена перед глазами пропала, он обнаружил, что сидит в кресле рядом с кроватью. Голова поворачивалась с трудом. Рядом с ним замерли полицейские, по одному с каждой стороны. За дверью притаился спекулянт, заглядывающий в комнату с жадным любопытством. Коук стоял прямо перед Флауэрсом. Боун метался между креслом и окном, и его тапочки то шлепали по мраморному полу, то шуршали по толстому ковру.

– Мне нужно лечение, студент! Ты разве не видишь, что я умираю?

– Мы все умираем, – сказал Флауэрс.

Боун замер и свирепо уставился на него.

– Ну да! Но если мы не глупы, то можно отсрочить этот момент. Я умен. Мне нужно лечение. Я могу заплатить. Так почему бы мне его не получить? Почему меня ущемляют в правах? Думаешь, никто никогда не лечился, не имея на это права?

– Я знаю, что существуют этические нормы, которыми я ограничен. Так какое мне дело до других? – вызывающе заявил Флауэрс. – А вам нужен не терапевт, а психиатр. Единственная болезнь, которой вы страдаете, это ипохондрия. И всем это известно.

Боун повернулся и уставился на Флауэрса непроницаемым взглядом.

– Значит, – мягко заговорил он, – ипохондрик, вот я кто? И я не при смерти, да? И откуда же ты это взял? Что, мои боли в желудке – воображаемые? Проблема в моей голове? Ну, допустим. Подойди-ка. Я тебе кое-что покажу.

Флауэрс отреагировал недостаточно быстро, поэтому его грубо вытащили из кресла и толчком отправили через всю комнату. Он остановился рядом с Боуном, замершим перед высоким окном. За окном царил рассвет, и в городе, позолоченном лучами солнца, признаки упадка были почти незаметны.

– Посмотри! – сказал Боун, взмахом руки указав на эту картину. – Мой город! Я последний из вымирающего вида, политический лидер. После меня хоть потоп. Ведь города больше не будет. Он развалится на части. Грустно, не правда ли?

Флауэрс посмотрел на город, который на самом деле представлял собой руины, и подумал, что было бы неплохо, если бы все это уничтожил огромный пожар или наводнение стерло с лица земли, так же как медицина навсегда стерла оспу, дифтерию, малярию и сотни других инфекций – но, разумеется, не столь уж радикально.

– Город, – задумчиво протянул Боун. – Странное явление. У него своя жизнь, личность, эмоции, как у самой прекрасной из женщин. И я покоряю ее. Злюсь на нее, а иногда могу и поколотить. Но за всем этим кроется любовь. А она умирает, и никакое лекарство не способно спасти ее.

На глазах Боуна выступили настоящие слезы.

– Я не могу ей помочь, – мягко продолжил он, слегка стукнув кулаком по филенчатой стене рядом с окном. – Все, что я могу, – это оплакать ее. Что убивает ее? Эта раковая опухоль на вершине холма! Ее убивают врачи. Медицина – ее убийца.

Флауэрс посмотрел туда, куда указывал иссохший палец: на холм, похожий на золотой остров, возвышающийся над морем тьмы. Косые, красноватые лучи солнца падали на крепкие стены и тянущиеся к небу башни комплекса на Больничном Холме.

– Вы убили ее, – заявил Боун, – своими разговорами о канцерогенах и прочих городских опасностях. «Прочь из города!» – вопили вы, – и деньги ушли, переместившись в пригород, а здесь построили автоматизированные фабрики и бросили нас, обескровленных, на съедение этой раковой опухоли. А она разрасталась внутри, когда госпитали поглощали квартал за кварталом, изъяв из налоговых списков сперва четверть, а потом и треть всего города. Медицина убила ее.

– Медицина только обрисовала возможности, предоставив общественности самой решать, что ей больше подходит, – холодно возразил Флауэрс.

Боун постучал кулаком по лбу.

– Конечно, конечно. Мы сами во всем виноваты. Я хотел, чтобы ты увидел это. Мы отдались в руки врачей, умоляя: «Спасите нас! Подарите нам жизнь!» А вы не стали спрашивать: «Какую именно? И для чего?»

Принимайте эти таблетки, велели вы, и мы послушно глотали их. Вам необходим рентген, сказали вы, и радиоактивный йод, и антибиотики, и лекарства от того и этого, и мы стали принимать все это вместе с тоником и витаминами. – И он нараспев процитировал: – Витаминов насущных дай нам на сей день…[18] Микрохирургия поможет продлить вашу жизнь на год, обещали вы; банки крови – еще на полгода; банки органов и артерий подарят от недели до месяца. И мы навязали их вам, потому что боялись смерти. Как бы нам назвать этот изматывающий страх болезни и смерти? Давайте назовем его ипохондрией!

Назовите меня ипохондриком, – продолжал Боун, – и вы всего лишь подтвердите, что я дитя своего времени. Я связан с этим городом теснее, чем вы, чем кто-либо еще. Мы умираем вместе, он и я, обращаясь к вам с мольбой: «Спасите нас! Спасите, или мы погибнем!