— Я не розумию английську. Мени треба переводчика.

Суд оцепенел. Служащие засуетились, сделали несколько торопливых звонков. Переводчика с украинского так и не нашли. Судья отложил слушание и назначил новую дату. Мы потеряли две недели.

— Черт возьми! — воскликнула мисс Картер. — Как же я это упустила?

В начале августа все собрались в том же составе, но на сей раз женщина средних лет из Украинского клуба Питерборо согласить выступить в роли переводчицы. Расходы взял на себя папа. Наверное, она знала о Валентине и отце — о них знали все украинцы на многие мили вокруг, — но лицо у нее было непроницаемое и ничего не выражало. Я взяла отгул, чтобы тоже прийти и морально поддержать Лору и папу. На дворе стояла адская жара — прошел ровно год после их женитьбы. На Валентине был темно-синий костюм на розовой подкладке — возможно, тот самый, который она надела на заседание иммиграционной комиссии. На отце — тот же свадебный костюм и белая рубашка с пуговицами, пришитыми черной ниткой.

Мисс Картер описала инциденты с мокрым кухонным полотенцем, стаканом воды и потасовку на ступенях больницы. Она говорила тихо и четко, подавляя эмоции и торжественно живописуя все эти ужасы. Чуть ли не с извиняющимся видом склонила голову, опустила глаза и нанесла coupdegrace[11], предъявив заключение психиатра. Валентина стала энергично и колоритно возражать, что отец злонамеренно ее оклеветал, она любит мужа и ей с сыном больше негде жить.

— Я не погана жинка. У него паранойя. Обращаясь к суду, она мотала головой из стороны в сторону и размахивала руками. Толмач переводила все это от третьего лица на вежливый английский.

Потом встал отец и стал отвечать на вопросы таким слабым и дрожащим голосом, что судья переспрашивал его по нескольку раз. Отец говорил на правильном, официальном английском — языке технарей — и, с хорошо рассчитанным мелодраматическим эффектом поднимая трясущуюся руку, указывал на Валентину:

— По-моему, она хочет меня убить!

В своем жеваном костюме и очках с толстыми стеклами он казался маленьким, иссохшим и смущенным; его хилый вид был красноречивее всяких слов. Судья постановил, что Валентина со Станиславом должны съехать в течение двух недель вместе со всем своим имуществом.

В тот вечер мы с отцом решили отметить это событие и открыли бутылку маминой сливянки четырехлетней выдержки. Пробка вылетела со свистом и ударилась в потолок, оставив на штукатурке вмятину. Вино по вкусу напоминало лекарство от кашля и сразу ударяло в голову. Отец начал рассказывать о своей работе на киевском заводе «Красный плуг» — самых счастливых днях своей жизни, заявил он, не считая сегодняшнего. Через полчаса мы оба крепко уснули: отец — в кресле, а я — головой на обеденном столе. Поздно ночью проснулась от какого-то шума: Станислав и Валентина проникли в дом и на цыпочках прокрались наверх, тихо между собой переговариваясь.

Несмотря на то что психиатр признал отца совершенно здоровым, возможно, Валентина все же была ближе к истине, хотя сама того и не осознавала. Лишь тот, кто жил в тоталитарном государстве, способен по-настоящему понять, что такое паранойя. В 1937 году, когда отец вернулся из Луганска в Киев, вся страна утопала в паранойяльных миазмах.

Они проникали повсюду — в самые укромные щели человеческих жизней — и отравляли отношения между коллегами и друзьями, учителями и студентами, родителями и детьми, мужьями и женами. Кругом кишели враги. Если тебе не понравилась цена за поросенка, взгляд, каким кто-нибудь посмотрел на твою подружку, спросил о деньгах, которые ты ему задолжал, или поставил тебе на экзамене низкую отметку, достаточно сказать пару слов работникам НКВД — и твой обидчик мгновенно будет наказан. Если тебе приглянулась чья-нибудь жена, обратись в НКВД — ее мужа отправят в Сибирь, и путь перед тобой расчистится. Каким бы ты ни был умным, одаренным человеком или патриотом, все равно представляешь для кого-нибудь угрозу. Если чересчур понятлив, то наверняка являешься потенциальным перебежчиком или саботажником. Если же чересчур глуп, то обязательно рано или поздно скажешь чего не следует. Никто был не в силах избежать паранойи — от самых низов до самых верхов: наиболее могущественный человек в стране, Сталин, был неизлечимым параноиком. Паранойя просачивалась из-под запертых ворот Кремля, парализуя жизнь всех людей.

В 1937 году мир авиации был потрясен арестом известного конструктора самолетов Туполева, обвиненного в саботаже. Его содержали под стражей не в ГУЛАГе, а в родном московском институте вместе со всей конструкторской группой и заставляли работать на положении невольника. Они спали в общих комнатах под присмотром вооруженной охраны, но кормили их лучшим мясом и давали вдоволь рыбы — считалось, что мозг ученых нуждается в хорошем питании. Каждый день их на часок выпускали на огражденную площадку на крыше института для отдыха. Оттуда они могли иногда наблюдать, как высоко в небе кружились спроектированные ими же самолеты.

— Арештували не токо Туполева, — сказал отец, — а и Кербера, Люльку, Астрова, Бартини, Лозинського и даже генияльного отця космонавтики Королева.

Неожиданно авиация стала очень опасной профессией.

— Каки токо идиоты дорвались до власти! Когда конструкторы предложили заменить громоздкий четырехтактный движок маленьким двохтактным аварийным бензиновым двигателем, шоб электричеська система самолета продолжала работу у случае отказа генераторов, его запретили на том основании, шо переходить з чотырех тактов сразу на два було слишком рыскованно. И розпорядились построить трехтактный двигатель! Трехтактный движок! Ха-ха-ха!

Возможно, из-за ареста Туполева, а может, из-за губительной атмосферы всеобщей паранойи отец изменил высокому небосводу авиации и присягнул на верность скромному, приземленному миру тракторов. Так он попал на киевский завод «Красный плуг».

«Красный плуг» был зоной, свободной от паранойи. Уютно разместившись в излучине реки Днепр, вдали от главных политических центров, он скромно производил сельскохозяйственный инвентарь, строительное оборудование, котлы и цистерны. Завод не имел никакого оборонного значения. Никаких секретов или передовых технологий. Поэтому и стал прибежищем для ученых, инженеров, художников, поэтов и людей, которым просто хотелось дышать свежим воздухом. Первым отцовским проектом стала бетономешалка. Такая красавица! (Он завертел руками, показывая ее работу.) Потом был двухлемешный плуг. (Он плавно задвигал руками вверх-вниз, вывернув наружу ладони.) Летними вечерами, после работы, они раздевались и плавали в широкой реке с песчаным дном, которая петлей опоясывала территорию завода. (Отец продемонстрировал энергичный брасс. Сливянка явно ударила ему в голову.) Всегда ели досыта, поскольку подрабатывали на стороне, ремонтируя мотоциклы, двигатели, насосы, тачки — все, что подгоняли к черному ходу, — и с ними расплачивались хлебом и колбасой.

Отец работал на «Красном плуге» с 1937-го до самого начала войны в 1939 году, а мама училась в Институте ветеринарной медицины на окраине Киева. Они жили в двухкомнатной квартире на первом этаже дома с лепниной в стиле арнуво по Дорогожицкой улице — делили квартиру с Анной и Виктором, своими друзьями со студенческих времен. Их улица упиралась в широкую улицу Мельникова, которая, проходя мимо старого еврейского кладбища, вела к крутому заросшему оврагу — Бабьему Яру.