Вечером, принеся от стариков картошку с мясом, блины и сметану, достал из подпола соленые грибы, полил их подсолнечным маслом и сверху посыпал лучком, рядышком положил отрезанный ломоть домашнего хлеба. Составил все в кучку на столе, утвердив между тарелками освященное распятие, с молитвой сбрызнул святой водой приготовленную пищу, накрыл ее полотенцем и лег в кровать.

Ночи он ждал с замиранием сердца, старательно прислушиваясь и истово молясь. Наконец, чуть скрипнула лавка, по полу прошлепали босые ноги. Илии даже показалось, что он слышит шорох снимаемого с приготовленной еды полотенца. Он ожидал крика, вопля, шипения… да чего угодно! Но только не едва слышимого стука дерева о дерево, а затем легкого звона тарелок. В голове билась лишь одна мысль: «Что же это за демон, который не боится ни святого распятия, ни святой воды!»

Затихло все задолго до рассвета. Поднявшись, Илия на негнущихся ногах прошел в кухню и зажег керосиновую лампу. Обозрев представшую перед ним картину, он без сил опустился на лавку.

— Оно еще и делится… — в абсолютном ужасе прошептал он.

Распятие, небрежно отложенное в сторону, лежало на краю стола. Картошка была съедена наполовину, блины тоже. В миске еще оставалась сметана. Грибы были нетронуты, зато рядом с тарелками лежало две конфеты. Илия их узнал — за точно такие же конфеты он распекал вечером рабочих.

— Господи, укрепи веру мою, — простонал Илия, опускаясь на колени перед образами и осеняя себя крестным знамением. — Дай мне силы выдержать это испытание…

Следующая неделя прошла для молодого священника словно в кошмаре. Он метался, точно белка в колесе.

Петрович разболелся серьезно. Старик жаловался на боли в спине и руке, и каждый день требовал истопить ему баньку. Илия, глядя на лежащего в постели бледного старика, которого душил нехороший кашель, парить его в баньке отказывался наотрез, каждый день уговаривая того съездить в больницу. Петрович ругался, жаловался на боли, но ехать в больницу упрямо не хотел. Хорошо хоть, лежать согласился. Баба Маня сбилась с ног, варя деду различные кашки — на боли в желудке он тоже жаловался.

Илия мотался в город, привез Петровичу согревающие мази и лекарство от кашля, и каждый день натирал ему болевшую руку и спину. Но лучше старику не становилось.

В итоге огород лег на плечи Илии. За эту неделю он вскопал его и засадил картошкой — беспрестанно плачущая баба Маня только контролировала процесс. Грядки старушка потихоньку копала и засаживала сама, в перерывах между кормлением и отпаиванием деда корвалолом. За эту неделю Илия практически перебрался жить к старикам, к себе ходил только ночевать.

Строители каждый раз спорили с Илией, объясняя тому уже ненормативной лексикой, что так, как просит он — не строят, это нелогично, неправильно и влечет огромный перерасход материалов, и норовили сделать по-своему. Но батюшка был неумолим. Несмотря на все свое терпение, Илия тоже ругался с ними, правда, нормативно, заставляя переделывать их халтуру как следует, по сотому разу объясняя и показывая, как быть должно.

Правда, когда рабочие узрели батюшку с расплывшимся фингалом под глазом и кровоподтеком у виска, у них у всех пару дней чесались кулаки найти негодяя, который это сделал, и по старинной примете прикопать его под углом здания, чтобы крепче было и дольше стояло. Илии с трудом удалось убедить их, что тела Любавы для храма более, чем достаточно. Но на качестве работ его фингал сказался положительно — не желая расстраивать батюшку, и так ставшего похожим на тень, рабочие наконец-то начали беспрекословно следовать его указаниям, послушно выполняя то, что он говорил.

Единственное, от чего Илия не мог отучить рабочих — это ежедневное оставление горсти конфет перед спуском в подвал и возле уже запертой и опечатанной двери в храмовое хранилище. И с тем же маниакальным упорством, с каким рабочие оставляли конфеты, те регулярно исчезали. Утром ни возле временного спуска, ни возле двери конфет не оказывалось никогда. Но был и несомненный плюс от их непоколебимой веры в «привидение»: строители, все до единого, всегда присутствовали на вечерней службе в часовне, внезапно искренне и всей душой уверовав в Господа.

Храм начинал строиться.

Зоська тоже беспокоила его все больше. Он по-прежнему навещал ее каждый день, несмотря на ворчание стариков таская ей понемногу еды и молока. Но, даже учитывая, что сейчас она начала боле-менее питаться, выглядела Зоська гораздо хуже, чем когда Илия увидел ее в первый раз. У нее начались сильные отеки, под глазами набрякли почти черные мешки, кожа пошла пятнами и приобрела желтоватый оттенок. Когда Илия попытался засунуть ее в машину и отвезти в больницу, она, осознав, где находится, и поняв, что они куда-то едут, со всей дури (а дури, как оказалось, у нее было много) огрела его большим гаечным ключом, взятым из тех, что лежали в салоне на полу, по голове и, пока он был без сознания, выбралась из машины и сбежала. Счастье, что ехали они на тот момент по полю, и машина никуда не врезалась и не перевернулась.

Вот после того события Илия и явился на стройку со знатным фингалом под глазом, а затем и в часовенку свою, где своим видом переполошил всех прихожан. Старики замучили расспросами, но зная, какой будет их реакция на правду, говорить про Зоську не стал. Да и врать негоже. Потому Илия лишь отмахивался, отвечая, что дела житейские и всякое бывает по неосторожности.

В таком ритме и проходила в последние дни дневная жизнь священника, а по ночам…

Пять ночей провел Илия, лежа в холодном поту, осеняя себя крестным знамением, шепча молитвы и прислушиваясь к происходящему на кухне. А там кто-то ходил босыми ногами по дощатому полу, тихонько стучал мисками, пил воду. И каждый раз утром на столе появлялись конфеты, и оставалась примерно половина приготовленного с вечера завтрака. На шестой день Илия поймал себя на том, что вечером, после службы, спешит на колодец за водой. Вспомнив рассказы стариков о том, как Настасья натаскивала ввечеру в дом воды, он развернулся на половине дороги к колодцу и вернулся домой. Прочитал молитвы для защиты от нечистой силы. Но почти пустая бадья не давала ему покоя. Что бы он ни делал — обязательно натыкался на нее взглядом. В конце концов, не выдержав, Илия взял ведро и снова пошел за водой.

Этой ночью он опять не спал. Лежал, боясь пошевелиться, и прислушивался к тому, что происходило в доме. Вот раздался скрип лавки под окном. Вот стук миски… А вот босые ноги прошлепали по полу. Илия, собрав всю храбрость в кулак, вскочил и в несколько шагов очутился на кухне. Встав в дверном проеме, он остолбенел.

Перед ним возле бадьи с водой, залитая лунным светом, струящимся из открытого окна, стояла девочка лет пяти-шести, босая, в старом, рваном, практически истлевшем платьице. Она держала в руках резной ковшик, из которого, видимо, пила, пока ее не потревожил Илия. Лунный свет буквально струился вокруг нее, проникая сквозь тоненькое, истрепанное платье и создавая из взлохмаченных волос сияющий ореол вокруг головы. Девочка будто вся светилась в этом столпе лунного света. Она медленно подняла на него огромные темные испуганные глаза, губ ее коснулась робкая улыбка… Это была ожившая Любава. Не хватало только фарфоровой куклы. Вместо куклы девочка держала в руках резной ковшик, полный воды, которая проливалась из него на пол тоненькой струйкой.