– Да этого уже не нужно, – перебил его Федор, зевая, – я твоего приятеля убил…

Оказалось, что накануне Толстой специально приехал к противнику Гагарина, поссорился с ним, вызвал его на дуэль на 6 часов утра, застрелил его, вернулся домой и спокойно лег спать.

Огромные деньги, добытые за карточным столом, Американец спускал на веселых застольях. Он жил исключительно широко и был большим гурманом. Закупки для стола почитал сугубо мужским делом. Гордился, например, что придумал устрицы перед употреблением выдерживать полчаса в соленой воде. Покупал только ту рыбу, которая сильнее других билась в садке, – значит, в ней больше жизненной силы. Мясо выбирал по цвету. «Хорошо приготовленная пища способствует воспарению мыслей», – говаривал он. Словом, он знал много гастрономических хитростей, чем и кичился. Приглашал к себе музыкантов, и сам любил дирижировать оркестром. А однажды, в экстазе от музыки, схватил огромный бронзовый канделябр, чтобы отбивать им такт. Пиры обычно заканчивались безумными ночами у цыган, которые были тогда частью разгульной русской дворянской жизни. Он влюбил в себя красавицу-цыганку, которая, в отличие от пушкинской Земфиры, была верна ему всю жизнь. Толстой вообще был кумиром женщин. Друг Федора Ивановича в разговоре с одной молодой дамой объяснял это так: «Таких людей уже нет. Если бы он вас полюбил и вам бы хотелось вставить в браслет звезду с неба, он бы ее достал. Для него не было невозможного, и все ему покорялось. Клянусь вам, что в его присутствии вы не испугались бы появления льва. А теперь что за люди? Тряпье!»

Толстому не доводилось встречать шулеров более искусных, чем он сам. Однако А. Огонь-Догановский оказался именно таким соперником (он, между прочим, послужил прототипом Чекалинского в «Пиковой даме» А.С. Пушкина). Раззадоривая Федора, он для вида несколько раз проиграл ему, а потом обчистил его так, что Американец встал из-за стола совершенным банкротом. На карту была поставлена дворянская честь Толстого, поскольку за неуплату долга его фамилию должны были вывесить на черной доске в Английском клубе. Отчаявшись найти необходимую сумму, Федор решил было покончить с собой. Спасение неожиданно пришло от близкого ему человека – цыганки Авдотьи Тугаевой, с которой Толстой сожительствовал уже пять лет.

– Где ты взяла столько денег? – спросил граф, еще не веря своему счастью.

– У тебя, – ответила цыганка. – Ведь ты дарил мне много подарков. Все их я хранила, а теперь продала. Так что эти деньги твои.

После того как Федор расплатился с долгом, они с Авдотьей немедленно обвенчались. Сам брак графа с цыганкой был в то время поступком, ибо в глазах общества воспринимался как непростительный мезальянс. Но Толстого не очень-то беспокоило, что двери многих домов закрылись перед ним. Он был удручен другим – дети, рождавшиеся в браке с Авдотьей, умирали в младенчестве. Тогда Толстой уверовал, что Господь наказывает его за грехи шальной молодости. После смерти своего первенца он решает наложить на себя епитимью: не пить полгода. Не помогло! Дети продолжали умирать. И тут страшная догадка открылась Федору Ивановичу – смерть его детей прямо связана с убитыми им соперниками на дуэлях! Значит, это Божья кара! Американец завел специальный синодик, куда вписал имена убитых им дуэлянтов. После смерти каждого своего ребенка он вычеркивал имя очередного убитого и сбоку писал слово: «квит». И только после того, как у него скончалось 11 детей (а он убил на дуэлях именно 11 человек), Толстой облегченно вздохнул:

– Слава Богу, хоть мой цыганенок будет теперь жить.

И действительно, его двенадцатый ребенок, дочь Прасковья (в замужестве Перфильева), дожила до глубокой старости. Особенно глубоко граф будет переживать смерть от туберкулеза другой своей дочери Сарры (1820−1838).

Толстой был настолько остер на язык, что современники восхищались его безукоризненным владением родной речью. Даже Н.В. Гоголь, о котором граф как-то прилюдно высказался, что за «Ревизора» его следует в кандалах отправить в Сибирь, отозвался о манере Американца говорить по-русски как об эталонной. Так, в письме из Страсбурга от 22 октября 1846 года, где Гоголь объяснял М.С. Щепкину, как надо играть развязку «Ревизора», он, в частности, писал: «Играющему Петра Петровича нужно выговаривать слова свои особенно крупно, отчетливо, зернисто. Он должен скопировать того, которого он знал (как) говорящего лучше всех по-русски. Хорошо бы, если бы он мог придерживаться Американца Толстого».

«Умен был, как демон. И исключительно красноречив… Он любил софизмы и парадоксы, и с ним было трудно спорить», – свидетельствует Ф.В. Булгарин. «Он пробыл с нами немного, – вспоминал о краткой встрече с ним в Удмуртии Ф.Ф. Вигель, – говорил все обыкновенное, но саму речь вел так умно, что мне внутренне было жаль, зачем он от нас, а не с нами едет». Д.В. Давыдов дружески называл его «Болтун красноречивый, Повеса дорогой».

По словам литературоведа и пушкиниста С.М. Бонди, выдающиеся люди, окружавшие Толстого (в том числе П.А. Вяземский, А.С. Пушкин, Д.В. Давыдов), «повторяли при случае его остроумные замечания». И действительно, некоторые из них вошли в литературное предание и стали анекдотами. К примеру, разве не уморительно высказывание Американца о С.П. Жихареве: «Кажется, он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душою его он покажется блондинкою». А чего стоит такое его письмо князю, задолжавшему Толстому энную сумму денег и не желавшему платить: «Если вы к такому-то числу не выплатите долг сполна, то я не пойду искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего Сиятельства». Так лихо пародировал граф канцелярский стиль! Или такой еще случай: однажды тетушка попросила его поставить свидетельскую подпись на важной бумаге. «Охотно», – отвечает он и пишет: «При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее почтение». А ведь гербовый лист стоил несколько сот рублей!

Образованность Федора Ивановича, его знание нескольких языков, любовь к музыке, чтению и литературе, тесное общение с артистами, литераторами, любителями словесности и искусств, казалось, должны были утончить его эстетические вкусы. Между тем мемуаристы свидетельствуют, что Американец подчас смаковал такие произведения, восхищение которыми позволяет видеть в нем предтечу русского абсурдизма. Судите сами – в каком-то забытом Богом уголке сибирской глухомани ему повстречался нищий старик-балалаечник, который прохрипел:

После этой «песни» старик разрыдался. Он рыдал горько, протяжно, истово, как будто хоронил кого-то.

– Что ты плачешь? Что с тобой? – спросил граф.

– Понимаете ли вы, ваше сиятельство, силу этого: «Авось проглочу»?

«Идиотская песня балалаечника и его бурные рыдания, – пишет далее мемуарист, – потрясли графа пуще всех итальянских опер и французских примадонн, которых он потом немало слышал за свою жизнь». Впрочем, в этом своем преклонении перед бесхитростным напевом Толстой не был пионером. Вспомним законодателя русского классицизма А.П. Сумарокова, написавшего специальную статью «О стихотворстве камчадалов», где восторгался «простой» и «естественной» песенкой, исполненной местными аборигенами.