Сейчас она сидела напротив Томаса. Сегодня она была необычайно возбуждена – по-старому, то есть по-плохому, – но когда он спросил, что с ней случилось, она ничего не ответила.

Ее глаза блестели от страха и желания быть необходимой, и Томас вспомнил все, что она для него сделала в жизни. Все, что ей пришлось перенести ради него. И сейчас он должен был быть здесь, рядом с ней. В этом заключалось их соглашение.

– Томас, – произнесла она, – скажи еще раз, что любишь меня.

– Дон-дин, Дон-дин, – начал он, посмотрев на нее, и она в восторге откинулась в кресле.

Дон-дин, Дон-дин,

Кошку в колодец засунул

Малыш Джонни Тин.

А что сделала эта кошка – да ничего,

Просто съела всех мышек в сарае

Отца его.

А кто ее вытащил?

Умница Томми Стаут…

Сейчас они выглядели странно, эти их детские стишки и ритуалы. А тогда, когда они проводили друг с другом почти все время, пока… пока не перестали, они придумали массу своих собственных правил и церемоний – тогда они мечтали о другой жизни: о вечеринках, друзьях и Рождестве. В те тяжелые времена они делали все возможное, чтобы успокоить друг друга и помочь сохранить здравый рассудок.

Сейчас он не был уверен в том, что им это удалось.

Он протянул руки, она упала в его объятия, и Томас закружил ее в вальсе. В его голове звучала мелодия Шопена, и Томас поймал себя на том, что думает о Буффало. Там все было совсем по-другому. Не так холодно, не так темно, не так мертво.

Почему я увез Эдит от всего этого? Зачем я пошел на все это?

Он вел свою темноволосую красавицу сестру по мезонину, двигаясь по кругу в сопровождении мертвых голов. «Моих черных волшебных слуг», как называла их Люсиль. Она проводила их селекцию многие-многие годы, чтобы добиться у них цвета вороньего крыла.

Сестра смотрела ему в глаза, и Томас чувствовал, как ее чары околдовывают его. Сколько ему было лет, когда он впервые поддался им? У нее была железная воля, не то, что у него. Это было для них и благословением, и одновременно проклятием. Люсиль буквально заставила их выжить. А теперь они вообще будут процветать. Это она разработала план, который, за исключением некоторых мелочей, оказался на удивление удачным.

Они продолжали танцевать. Люсиль была его любимым партнером. Когда они вальсировали, то свеча, которую они сжимали в руках, никогда не гасла.

И раз – два – три… И раз – два – три…

В темноте они танцевали свою Danse Macabre[32].

Атлантический океан. Второй вечер плавания

В тяжелой бобровой шубе, надетой поверх вечернего костюма, и в цилиндре Алан стоял возле поручней трансатлантического парохода. Только что закончился великолепный обед, но, говоря по правде, съел он не так уж много. Алан был уверен, что не оправдал надежд своих соседей по столу – он оказался настороженным, погруженным в раздумья и неразговорчивым компаньоном. Молодая леди с матерью явно охотились на приличного мужа, и Алан был уверен, что его в первый же день вычеркнули из списка претендентов. Даже если бы он постарался быть очаровательным собеседником, их очевидное разочарование его профессией вызвало у него улыбку.

Некоторые пассажиры первого класса мужского пола собирались в салоне за портвейном и сигарами, но молодому человеку не хотелось ни с кем общаться, и он чувствовал себя очень усталым. Сев на пароход накануне, он вдруг почувствовал, что у него в жизни появилась совсем новая забота: решив для себя, что Эдит угрожает какая-то опасность, он не мог дождаться момента, когда увидит ее вновь.

Алан смотрел на темную воду далеко внизу, рассекаемую носом лайнера, и вспоминал свою первую поездку в Англию, в медицинскую школу. Возвращаясь после обучения домой, он рассуждал о природе самого процесса ви́дения, рассматривая некоторые из вызывающих настоящий ужас фотографий, которые он приобрел у своих однокурсников. В Британии тогда царила эпидемия медиумов, проводивших спиритические сеансы по всей стране, – многие из них на поверку оказывались мошенниками. Люди безумно хотели поверить в возможность потусторонней жизни для своих близких и любимых.

Но то, о чем он говорил с Эдит, было несколько другим. Это была не потусторонняя жизнь, а долгосрочное проявление. Эмоция, присутствие, постоянно повторяющееся, но невидимое для большинства, пока не появлялся человек с техническими или естественными способностями для того, чтобы его разглядеть.

Источающие сияние эманации эктоплазмы[33] тоже являлись проявлением этого феномена. Он видел фотографии этого процесса. Но призрак, имеющий волю и цель, – это совсем другое, не так ли?

Лицо пощипывало от арктического ветра. Непроизвольно играя перчатками, Алан вдруг почувствовал запах сигары, который донес до него холодный бриз.

– Под этой поверхностью находится так много… – произнес мрачный голос рядом с его локтем. Британский акцент принадлежал авторитетного вида джентльмену, лет на десять старше самого Алана и тоже одетому в меха. Его меховая шапка в «казацком» стиле скрывала почти всю голову. Под шубой угадывалась бочкообразная грудь, щеки были красными, а в торчащей бороде виднелись седые волосы. Мужчина жестом показал на громадную гору льда, плывшую в воде. Она казалась слишком близкой к кораблю, но за сегодняшний вечер они проплыли уже мимо нескольких айсбергов, находившихся приблизительно на таком же расстоянии.

Алан коснулся пальцами шляпы, но промолчал. От мужчины здорово несло коньяком.

– …Этого айсберга, – продолжил пассажир. – Над поверхностью мы видим только его десятую часть. А девяносто процентов его находится под водой, торча во все стороны.

Когда мужчина затянулся сигарой, на его глаза навернулись слезы – от холодного воздуха или от дыма? Или он просто расчувствовался от выпитого?

– Уверен, что мы плывем слишком близко к нему, – было слышно, что он сильно нервничает. – Если мы коснемся его бортом, то у нас появится большая пробоина в корпусе. – Взявшись покрепче за поручень, он посмотрел за борт, где далеко внизу находилась непроницаемо черная морская вода, и передернул плечами. – Ужасное место, для того чтобы умереть.

– Но капитан наверняка знает, что он делает, – возразил ему Алан, желающий успокоить беднягу.

– Я надеюсь только на Господа Бога, – проворчал мужчина. Он засунул руку в карман шубы и вытащил серебряную фляжку. Отвинтив колпачок, он предложил ее Алану.

– «Наполеон», – сказал он. – Лучший коньяк в мире.