— Мне нужно кое-что тебе сказать, — проговорил я, выслушав рассказ.

— Что?

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

— Да, но тебя невозможно любить.

— Спасибо. Перед таким комплиментом не устоит ни одна девушка.

— Нет. Я о другом, все дело в том, откуда я. Там никто не может любить.

— Что? Шеффилд? Там не все так плохо.

— Нет. Послушай, у меня такого раньше не было. Мне страшно.

Изабель обхватила мою голову руками, будто еще одну хрупкую диковинку, которую хотела сохранить. Она была человеком. Она знала, что однажды ее муж умрет, и все-таки смела его любить. Это изумительно.

Мы снова поцеловались.

Поцелуи очень похожи на еду. Только вместо того чтобы утолять аппетит, они его распаляют. Эта пища нематериальна, у нее нет массы, и тем не менее она превращается в совершенно восхитительную внутреннюю энергию.

— Пошли наверх, — сказала Изабель.

«Наверх» прозвучало многообещающе, будто речь шла не просто о месте, а об альтернативной реальности, сотканной из другой пространственно-временной текстуры. О крае наслаждений, куда мы попадем через кротовую нору на шестой ступени. И, само собой, Изабель оказалась права.

После мы несколько минут полежали в постели, и Изабель решила, что нам нужна музыка.

— Что угодно, — сказал я, — кроме «Планет».

— Это единственное произведение, которое тебе нравится.

— Уже нет.

Изабель поставила композицию Эннио Морриконе, которая называлась «Тема любви». Она была грустной, но красивой.

— Помнишь, как мы смотрели «Кинотеатр „Парадизо“»?

— Да, — солгал я.

— Фильм тебе жутко не понравился. Ты сказал, что он сентиментальный до тошноты. Что эмоции обесцениваются, если их так преувеличивать и превращать в фетиш. Впрочем, тебе никогда не нравились эмоциональные фильмы. Не обижайся, но, по-моему, ты всегда боялся чувств. Когда человек говорит, что ему претят сантименты, он фактически признается, что не любит их испытывать.

— Не переживай, — сказал я. — Того человека уже нет.

Изабель улыбнулась. Похоже, она и не думала переживать.

А зря. У всех нас был повод волноваться. Насколько он серьезен, я осознал буквально через несколько часов.

Изабель разбудила меня среди ночи.

— По-моему, в доме кто-то есть, — сказала она. Я отметил, что голосовые связки ее гортани напряжены. Это был страх, замаскированный под спокойствие.

— В смысле?

— Богом клянусь, Эндрю. Я слышу, как кто-то ходит по дому.

— Может, это Гулливер.

— Нет. Гулливер не спускался. Мне не спалось, я бы заметила.

Я замер в темноте и вдруг услышал. Шаги. Похоже, кто-то ходил по нашей гостиной. Цифровые часы показывали 04:22.

Я сбросил одеяло и встал с постели.

Посмотрел на Изабель.

— Оставайся здесь. Что бы ни случилось, никуда не уходи.

— Будь осторожен, — сказала Изабель. Она включила ночник и принялась искать телефон, который обычно стоял в подставке на тумбочке. Но его там не оказалось.

— Странно.

Я вышел из комнаты и немного подождал на лестничной площадке. Теперь стало тихо. Такая тишина бывает в домах только в четыре двадцать утра. Как примитивна здешняя жизнь, подумалось мне, если дома ничем не могут себя защитить.

Одним словом, я испугался.

Медленно и тихо, на цыпочках я спустился вниз. Нормальный человек, вероятно, включил бы свет в прихожей, но я не стал. Я думал не о себе, а об Изабель. Если она спустится и увидит того, кто пришел, а тот увидит ее… может возникнуть очень опасная ситуация. Кроме того, опрометчиво было бы оповещать незваного гостя, что я внизу — если он еще этого не понял. Так что я прокрался в кухню и увидел, что Ньютон крепко (пожалуй, слишком крепко) спит в корзине. Насколько я мог судить, ни здесь, ни в кладовке больше никого не было, поэтому я пошел проверять столовую. И там никого. По крайней мере я никого не смог разглядеть. Только книги, диван, пустая ваза из-под фруктов, стол и радио. Я прошел по коридору в гостиную. На сей раз у двери меня захлестнуло ощущение, что в комнате кто-то есть. Но без даров я не мог разобраться, обманывают меня чувства или нет.

Я открыл дверь. В ту же секунду мое тело сделалось легким от всепроникающего страха. До того как я принял человеческое обличие, у меня никогда не возникало таких ощущений. Да и чего бояться нам, воннадорианам, в мире без смерти, утрат и неконтролируемой боли?

И снова я видел только мебель. Диван, кресла, выключенный телевизор, кофейный столик. В комнате — на тот момент — не было никого, но к нам определенно заходили. Я понял это, потому что ноутбук Изабель стоял на кофейном столике. Сам по себе этот факт не вызывал беспокойства, потому что именно там Изабель и оставляла его вечером. Беспокоило то, что он был открыт. Изабель закрывала его. Но это не все. Световое излучение. Хотя ноутбук стоял ко мне тыльной стороной, я видел, что экран горит, а это значило, что кто-то пользовался им не более двух минут назад.

Я быстро обошел кофейный столик и посмотрел, что на экране. Ничего не удалено. Я закрыл ноутбук и вернулся в спальню.

— Что это было? — спросила Изабель, когда я лег в постель.

— О, ничего. Наверное, нам померещилось.

Изабель вскоре уснула, а я смотрел в потолок, жалея, что у меня нет бога, который мог бы услышать мои молитвы.

На следующее утро Гулливер спустился к нам с гитарой и немного поиграл. Он разучил старую песню группы Nirvana под названием All Apologies — «Мои извинения». Парень был предельно сосредоточен и четко выдерживал ритм. Звучало здорово, и мы хлопали ему от души.

На миг я забыл обо всех тревогах.

Выяснилось, что «Гамлет» весьма угнетающе действует на психику, когда ты только что отказался от бессмертия и переживаешь, что за тобой следят.

Лучший момент был в середине, когда Гамлет посмотрел на небо.

— Вы видите вон то облако, почти что вроде верблюда? — спросил он.

— Ей-богу, — сказал другой человек, повернутый на портьерах фетишист по имени Полоний, — оно действительно похоже на верблюда.

— По-моему, оно похоже на ласточку, — сказал Гамлет.

— У него спина, как у ласточки.

Потом Гамлет прищурился и почесал голову.

— Или как у кита?