Глаза у меня слипались, я повалился на нары и заснул. Не знаю, сколько я спал на этих жестких досках. Час, два, три? Проснулся я оттого, что один из угрюмых, тот, который сидел у меня в ногах, что-то говорил, расталкивая меня.

— А… — промычал я спросонок.

— Ты Анисето Эвиа?

— Да, — удивляясь, что кто-то знает мое имя, ответил я и сел на нарах.

Угрюмый кивнул на дверь и сказал: Тут тебе обед принесли.

— Мне? — еще больше удивился я.

Если бы он сказал, что принесли билет на пароход, я бы и то меньше удивился.

— Да, это, наверное, тебе. Другого Анисето Эвиа здесь нет.

Все еще не веря, я взглянул за решетку — там стоял мальчик лет десяти-двенадцати, стоял и улыбался. Он просунул сквозь прутья сумку с провизией и нетерпеливо вертел ее в руках.

— Да ну, берите же! — крикнул он, видя, что я не спешу.

Неужели это мне? Я медленно поднялся и пошел к мальчишке. Тот взглянул мне в глаза и широко улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы.

— Вы Анисето Эвиа?

— Да, — кивнул я.

Я в недоумении пожал плечами, забрал у него сумку и застыл, не зная, что теперь с нею делать. Мальчишка уже собрался бежать, но тут я спохватился и крикнул ему вдогонку:

— Кто это прислал?

Парнишка пожал плечами. Он был босиком и в какой-то рвани — без рубахи, ее заменял лоскут, к которому были пристегнуты слишком широкие брюки.

— Почем я знаю, — в свою очередь, удивился он. — Мне заплатили, сказали — кому, я и принес. Целых полчаса ищу вас. Ешьте скорее, а то остынет.

Я не мог успокоиться.

— А ты видел того, кто заплатил?

Мальчик минутку подумал.

— Да, красная рожа, вся в прыщах.

И бросился бежать. Значит, Сурик! Собственно, только он и мог прислать, потому что кто же еще знал здесь про мой арест? В этом городе меня и вообще-то никто не знал, и дел у меня ни с кем не было; вот только с Суриком, если, конечно, можно считать делом его предложение заплатить за меня штраф. Раз не удалось заплатить, он решил хоть накормить меня. Великодушный Флорентино Эрнандес! Больше он мне передач не присылал и тоже навсегда исчез из моей жизни. Работа, «красули», как он говорил, нужда или болезни вычеркнули меня из его памяти, да и с чего бы он стал меня помнить? (Где ты сейчас, славный портовый маляр? Может, тебя уж и в живых нет? А может, состарился — вроде меня или даже больше того? Но каким бы ты ни стал, хоть древним, высохшим, как Мафусаил, старцем, все равно твое имя, твои мясистые губы и красное лицо, твой разбухший язык и слюнявый рот никогда не изгладятся из моей памяти. И твой обед тоже.)

Я повернулся и увидел, что на меня смотрят десятки удивленных и доброжелательных, завистливых и даже, кажется, злобных глаз. Я двинулся к двери. С трудом одолев этот путь, я взял сумку с передачей и поволок ее так, словно то была не обычная продуктовая сумка, а семипудовый мешок, набитый индюками, цыплятами, курами или даже целыми бараньими тушами. Так я добрался до нар и, робко вобрав голову в плечи, присел на краешек, не понимая, что теперь делать.

И вдруг я услышал:

— Да ты ешь, остынет.

Я поднял голову и увидел угрюмого — того, что меня разбудил. Он мне улыбнулся и кивнул на сумку:

— Ешь, ешь.

Наверное, он заметил мою растерянность.

Я придвинул к себе сумку, развязал ее и чуть не свалился в обморок: от кастрюли с бульоном, в котором соблазнительно поблескивали прозрачные янтарные жиринки, шел аппетитный запах. Там плавали картофелины, кружочки моркови, кусок мяса, луковица, петрушка, капустные листы и даже несколько зерен риса. Я, совсем как Сурик, стал пускать слюни и поскорее захлопнул рот, чтоб не перелилось через край. Однако есть мне было нечем, и я с надеждой взглянул на угрюмого. Он встал, подошел к стене, порылся в своем узелке и принес мне ложку и вилку.

— Ножа у меня нет, — сказал он, точно извиняясь, — здесь не разрешают.

Я поблагодарил и, вытащив из-под кастрюли миску, хотел было уже приняться за еду, но вспомнил про моего доброжелателя.

— Может, тоже поешь? — протянул я ему котелок.

— Спасибо, я уже ел, — с достоинством и явно испытывая неловкость, ответил тот.

До остальных мне не было дела, и я набросился на еду, сначала не очень разбирая, что я глотаю. На дне сумки стояла еще одна миска — с мясом, гороховым пюре и салатом. Обед был по всем правилам, и хоть голоден я был как волк, но от удивления и неожиданности у меня кусок застревал в горле. Одолев наконец почти весь обед — осталось только немного пюре и кусочек твердого, как подошва, мяса, который никакими зубами было не разгрызть, — я завязал сумку и сыто отвалился.

Потом взглянул на дверь. Сквозь решетку я увидел, что вправо и влево от двери камеры вглубь тюрьмы тянулся длинный коридор, по которому то и дело шныряли, вынюхивая остатки пищи, собаки и сновали жандармы, какие-то мальчишки, арестанты и даже прилично одетые сеньоры, тащившие пакеты, корзины, пачки бумаги. Если прислушаться, то можно было услышать сквозь неясный гул голосов, сквозь обрывки фраз, наполнявших камеру, обособленную жизнь соседних клетушек. Кто-то кого-то звал, и кто-то другой отвечал. Шаркали взад и вперед шаги, шлепали босыми ногами ребятишки, которые, видно, были связующим звеном между тюрьмой и внешним миром. А то вдруг раздавался чей-то пронзительный свист или надсадный крик: «Старшего надзирателя!» Пока я глядел наружу, в глубине камеры родилась песня, сперва тихая, суровая и задушевная, звеневшая в начале строфы одним высоким голосом, перекрывавшим все остальные; а потом, вдруг подхваченная хором, она полилась мощным потоком, сметая, подавляя тот одинокий голос; но вот опять начало следующей строфы, и опять он звенит, набирает силу. Так, бывает, идешь в ночной тишине по пустынной улице, и неожиданно остановят тебя негромкие, приглушенные ставнями звуки музыки. Содержание песни было незатейливым, почти безликим, но столько в ней было чувства, столько неподдельной тоски, что за душу хватало. Я повернул голову: у окна, в самом углу, я увидел распростертые тела и кружок тесно прижатых друг к другу голов — парни пели. Я увидел их лица и удивился перемене: на их бесчувственных мордах появилось что-то новое, неожиданно человеческое. Что это было? Грусть? Или воспоминание о днях, проведенных на свободе? Или с песней вдруг нахлынули на них какие-то незнакомые переживания, которые сразу смягчили, разгладили звериные черты? Я тогда не мог, да и сейчас, пожалуй, не могу ответить на все эти вопросы, но почему-то я был взволнован, как бываешь взволнован, когда неожиданно откроешь в безобразном лице отблеск душевной красоты или обнаружишь в убитом жизнью человеке некое внутреннее достоинство. Камера замерла, вслушиваясь в чистую, вытеснившую все другие звуки мелодию.

Увлекшись песней, я не сразу заметил, что в камере появился новичок. Откуда он взялся? Во всяком случае, до того, как я заснул, и во время моего неожиданного обеда его вроде не было. Может, его привели, когда я спал? Это был смуглый, ладный, какой-то весь игрушечный человек лет тридцати пяти, гладко выбритый, прилизанный, в опрятном синем костюме; на нем была рубашка с отложным воротничком, галстук, жилет и белая, без единого пятнышка панама. Этот чудом залетевший сюда вылощенный человечек сидел на самом краешке нар, и вид у него был такой, будто он уверен, что забежал сюда на минутку — подождать приятеля или провести время до того часа, когда он сможет двинуться дальше и покинуть эти, разумеется, ненадолго приютившие его стены. Он смахивал на пассажира, скучающего в ожидании поезда. В тюрьме ничего не может быть смешнее уверенности, что ты попал сюда на каких-нибудь полчаса или, скажем, час, никак не более, потому что у тебя преданные друзья и хороший адвокат, и дело твое пустяковое, и ты не постоишь за деньгами. Но ты забываешь, что тюрьма есть тюрьма, а суд есть суд и что у тебя столько же шансов выйти на свободу через два часа, как и через два месяца или два года, когда ты уже потеряешь друзей, и адвокатов, и надежду, и веру — какая уж там вера! — в то, что юридическая машина сработает исправно. Закинув ногу на ногу, новый жилец выставлял на всеобщее обозрение тонкие — видно, дорогие — черные шелковые носки. Он походил на торговца контрабандными сигаретами, чулками или виски. Субъект этот явно нервничал. Почему его все еще держат здесь? Тут он сунул руку в левый карман жилета, что-то достал и повертел в руках — я вытянул шею и разглядел золотые часы. Он нажал кнопку, и крышка, взлетев вверх, пустила золотого зайчика, осветившего всю камеру. Потом он посмотрел время, коротко звякнул крышкой и спрятал часы, в карман.