губчатая часть которых хорошо поглощала радиацию. Дикие собаки и кошки тоже были потенциально опасны, но не из-за бешенства, а поскольку они свободно бродили на необеззараженных частях Зоны и переносили радиоактивные частицы на своей шерсти.

Я было прислонился к багажному рейлингу какого-то автомобиля, но, вспомнив, что где-то читал предупреждение о том, что в Зоне опасно сидеть и прислоняться к предметам, быстро ушел подальше от ржавого металла. Посмотрел на остальных: почти все фотографировали ярмарочную площадь. Исключением был Дилан, который разговаривал по телефону, очевидно, обсуждая с кем-то тактику на текущий инвестиционный раунд. Впервые меня поразил непропорционально мужской состав группы: на дюжину туристов приходилась лишь одна женщина. Молодая немка помогала своему бойфренду с впечатляющим количеством пирсинга управлять дроном – они снимали с воздуха. (В течение двух дней, проведенных в Зоне, мы пересеклись с тремя или четырьмя другими туристическими группами, и каждая в основном также состояла из мужчин.)

Казалось, существовал негласный договор, чтобы никто не попадал на чужие снимки: каждый был заинтересован в том, чтобы на фотографиях Припять оставалась максимально пустынной. Присутствие на снимках других фотографирующих туристов неизбежно испортило бы впечатление.

Повинуясь прихоти, я открыл Instagram[94] – 3G-покрытие в Зоне, вопреки всем ожиданиям, было отличным – и ввел в поисковую строку «Припять», а затем проскроллил целый каскад однообразных фотографий колеса обозрения, бамперов автомобилей, качелей, а также огромное количество снимков, на которых все эти объекты были драматическим фоном для селфи. Иногда встречались глупые рожи или сексуально надутые губы, распальцовки и глумливые надписи, но настроение большинства фотографий было больше торжественным или созерцательным. Послания по большому счету сводились к следующему: я был здесь и ощутил мрачную тяжесть этого токсичного места (#Чернобыль, #поразительно, #мрачно, #ядерная – катастрофа).

Припять предлагает любителю приключений зрелище запустения более яркое, чем может дать любое другое место на Земле, – это лихорадочный сон о мире, ушедшем в пустоту. Прогуливаться по огромным площадям спроектированного города, по широким проспектам с потрескавшимся асфальтом, заросшим растительностью, – это как бродить по руинам рухнувшего утопического проекта, по огромному осыпающемуся мемориалу покинутого прошлого.

И в то же время это симуляция будущего с эффектом присутствия, точное воспроизведение того, что придет вслед за нами. Самое странное в блуждании по улицам и зданиям этого прекратившего существование города – это восприятие места как артефакта нашего времени: огромный комплекс современных руин, как Помпеи или Ангкор Ват[95], в убогом и безотрадном упадке. Блуждая по руинам настоящего, вы сталкиваетесь с миром грядущим. («Проглядывает что-то из будущего, и это «что-то» просто-напросто слишком велико для наших умов», – говорит один из интервьюируемых в «Чернобыльской молитве», книге белорусской журналистки Светланы Алексиевич о катастрофе и ее последствиях.)

Вот почему самые стойкие образы моего пребывания в Припяти – это фрагментированные осколки технологий, сгнившие остатки нашего машинного века. В помещении, которое когда-то было магазином электроники, подошвы наших крепких ботинок хрустели по разбитому стеклу экранов.

Наши смартфоны запечатлевали тревожное зрелище – сваленные в кучу выпотрошенные старые телевизоры, трубки и провода, торчащие из своих раскуроченных оболочек, древние схемные платы, позеленевшие от водорослей. (И конечно же, я не единственный представил свой смартфон пережившим собственную кончину и распад после нее.) В помещении, которое когда-то было музыкальным магазином, мы бродили среди гниющих пианино, разбитых и перевернутых, тут и там кто-то перебирал пожелтевшие клавиши, и звуки звучали странно, сыро и нестройно. На всем лежал печальный знак неизбежного упадка мира, свидетельство предопределенного устаревания наших объектов и вещей, нашей культуры. Было явным сознание: то, что от нас останется, – это мусор.

– Ты когда-нибудь читал Дж. Г. Балларда? – спросил я.

– Нет, – ответил Дилан. – Что-то приличное?

Мы стояли возле пустого бассейна олимпийского размера, глядя через край в его глубокий конец. Пол с наклоном был покрыт грязью, блестящими осколками стекла и осыпавшейся краской, влажной мульчей листьев. Неразборчивое граффити в бабл-стиле растянулось почти по всей ширине бассейна.

– Вполне приличное, – сказал я. – Немного однообразно. Но он абсолютно одержим всяческой символикой вроде сухих бассейнов – поэтому я и спрашиваю. Все это место – прямо из его работ.

Я сделал пару снимков на свой телефон, но понял, что все они будут идентичны или уступят десяткам других в социальных сетях, и прекратил снимать. Я открыл браузер и нашел фотографию бассейна в более счастливые времена – не до аварии, как это ни удивительно, а середины 1990-х, когда он еще использовался так называемыми ликвидаторами, военным и гражданским персоналом, которому в те годы поручили очистить заброшенный город от токсичных отходов. Поблескивающей голубой воды больше не было, все стеклянные панели передней стены исчезли, равно как и потолочные плитки, обнажив металлический остов здания. Но я был поражен тем, как сильно это место в своем разрушенном состоянии похоже на то, что было раньше. Даже часы все еще висели на стене в дальнем конце бассейна. Это были большие восьмиугольные часы, похожие на те, как я вдруг осознал, что висели на стене бассейна возле моего дома, куда я регулярно ходил плавать. Эти часы показывали время дня, а также с помощью большой красной постоянно движущейся секундной стрелки по ним можно было отмерять скорость, с которой ты нарезал круги в бассейне. Часы, на которые я смотрел сейчас, остановились, в то время как те, что были в бассейне, куда я ходил, все еще отсчитывали секунды. Это было другое место, Припять, другое время, однако все же еще вполне узнаваемое, как наше. Это был грандиозный memento mori, ванитас[96] из семнадцатого века в масштабе города и целой культуры.

Дилан быстро и решительно застегнул молнию олимпийки. Этим жестом он тонко дал понять, что готов прекратить созерцать апокалиптические отголоски пустого бассейна и перейти к следующему объекту.

«Ну что же, – сказал он, – тут есть что осмыслить».

Мы находились в сыром фойе многоэтажного жилого дома. Один из шведов, парень лет тридцати с небольшим, водитель школьного автобуса, стоял у лестничного пролета, глядя вниз на груду разбитых потолочных плиток. На его лице застыла легкая и слегка насмешливая тревога. Казалось, он не испытывал энтузиазма своих друзей.

– Асбест, – сказал он. – Все это место – сплошной асбест. Все эти здания.

Я не совсем понимал, что там с асбестом. Знал только, что это нехорошо, поэтому уточнил:

– Эта штука очень легко воспламеняется, верно?

– Нет, – сказал водитель автобуса. – На самом деле все как раз наоборот. Это огнеупорный материал. Но если вдохнуть асбестную пыль, то все эти микроскопические волокна вопьются в легкие, и вы никогда не сможете избавиться от них, в