— И как ты только выдерживаешь? — удивленно спрашивает он Германа.

— Я выдерживаю только потому, что ты меня сменяешь. Иначе я давно бы уже свалился.

Вечером Герман с силой хлопает Карла по плечу:

— Здорово поработали сегодня! За три дня! Ну как, Антон, справимся?

— Еще бы!

Антон смертельно устал — он целый день плотничал.

— Ты — д$ не справишься! — говорит он, зевая. — В худшем случае посадишь на несколько моргенов больше картошки.

— Только бы перебиться эту весну!

Толстяк Бенно приходит в Борн и заказывает дюжину бельевых корзин. Карлу надо работать в поле, но Бабетта протестует.

— Нет, — говорит она, — вы не должны все время рассчитывать на него. Так не годится. Завтра ему нужно опять заняться своей работой.

— Карл! Карл! Карл, иди сюда!

Что ему делать? Ему надо работать в поле, Рыжий хочет, чтобы он помог ему на огороде, нужно плести корзины. За что же приняться раньше? Он хочет угодить всем, он ни с кем не хочет портить отношений!

6

Ах, как ей тяжело, как мрачно на душе; ей, право же, и свет не мил! Долли носилась по скрипучей крутой лестнице своего дома вверх и вниз, вверх и вниз, — в лице ни кровинки. Вращала голубыми глазами перед зеркалом, смотрела, как слезы текут по щекам, вздыхала, временами беспомощно опускалась на стул.

— Да что с тобой стряслось? — спрашивала мать.

Долли легла в постель. Но перед ее глазами мгновенно возникла вся картина ее посрамления. «Дурочка». Он назвал ее наивной дурочкой и ушел. Ну ладно же, подожди! Через несколько дней мы опять встретимся! Она собиралась выказать ему свое презрение, свое бесконечное презрение. Генсхен, Генсхен, берегись! Она всхлипнула.

Совершенно неожиданно Генсхен появился в понедельник утром в парикмахерской, в шапке набекрень, веселый и беззаботный как всегда, словно ничего и не произошло. Долли окинула его ледяным взглядом.

— С добрым утром! — приветливо воскликнул Генсхен.

— Здравствуйте! — ответила Долли таким ледяным, поистине ледяным тоном, что Нюслейн растерянно оглянулся в ее сторону. Но она уже вышла. Ну что, получил? Подожди же, Генсхен!

Генсхен пришел только для того, чтобы ъзять свои вещи: отныне он должен был каждый понедельник в одиннадцать часов отправляться к жене аптекаря Кюммеля, чтобы ее причесывать.

— Это весьма- почетное поручение! — заявил Нюслейн. — Я прошу обслуживать эту даму с величайшим вниманием. Это высокообразованная дама, она читает целыми днями.

Генсхен был не в восторге от этого поручения. Он не забыл, что жена аптекаря Кюммеля, эта «римлянка», когда-то обошлась с ним несколько свысока. Однако фрау Кюммель приняла его весьма любезно. Она была в изящном утреннем халате, в зеркале ему прекрасно была видна верхняя часть ее, белоснежной полной груди. От ее холеного тела пахло духами.

— Мне особенно нужен, — заявила она, — хороший массаж головы. Я страдаю ужасными головными болями.

На ее туалетном столике стояли десятки флаконов различных духов.

Фрау Кюммель была раньше продавщицей в берлинском магазине граммофонных пластинок. Там, среди танго и тустепов, она познакомилась с аптекарем Кюммелем. Он приглашал ее несколько раз ужинать и наконец предложил ей поехать с ним летом в Швейцарию. В конце концов он на ней женился. И вот волею судеб эта «римлянка» оказалась в Хельзее. Она была жгучая брюнетка, глаза ее напоминали капли смолы. Кюммель называл ее Кармен, и так называл ее весь город.

У фрау Кюммель, у Кармен, был попугай Лола, говоривший: «войдите», когда стучали в дверь, и канарейка Принц, заливавшаяся раскатистыми трелями. Ко всему этому целая стена ее комнаты была уставлена книгами. Генсхен никогда в жизни не видал столько книг. Нюслейн был прав — это была и в самом деле весьма образованная дама.

— Вы действительно бывали в Сан-Франциско? — спросила фрау Кюммель. — Да? Ну расскажите же, что вы там видели?

Генсхен сказал, что там есть немецкий ресторан, в котором — можно получить прекрасное мюнхенское пиво и сосиски с капустой. Рассказал еще кое-что, в общем немного.

— Вы, пожалуйста, скажите мне, сударыня, если я массирую слишком сильно.

— Нет, нет! Это так приятно! Продолжайте. — Фрау Кюммель откинулась в кресле и закрыла глаза. — Ах, как это приятно! Моя бедная голова!

Нет, дурнушкой назвать эту Кармен, во всяком случае, нельзя. Образованная, говорит так изысканно, и пахнет от нее хорошо.

Через несколько дней Долли вошла в дамский зал, когда Генсхен стриг двенадцатилетнюю девочку.

— Здравствуйте! — бросила она холодно и отрывисто.

Генсхен шутил с девочкой и не обратил на нее никакого внимания. «Ах, разве можно сравнить тебя с этой Кармен, с настоящей дамой», — подумал он.

— Вы что же, не изволите отвечать, когда я с вами здороваюсь? — раздраженно закричала Долли.

Генсхен весело рассмеялся.

— Здравствуйте! — ответил он, подражая ледяному тону Долли.

Разъяренная Долли вышла, сильно хлопнув дверью.

В зале появился Нюслейн, багровый от гнева, пенсне на его носу тряслось.

— Кто это здесь так швыряет дверь? — закричал он.

— Ваша дочь! — ответил Генсхен, не отрываясь от работы.

— По временам она бывает просто бешеная со своими настроениями!

Нет, нет, так продолжаться не может. Долли сама это видела. Она капитулировала, она безоговорочно сдалась. Ее нервы не выдержали.

— За что вы меня давеча так обидели? — спросила она Ганса, оставшись с ним наедине в салоне. Генсхен нахмурился. Он хотел ответить резко, покончить с этим раз и навсегда, но тут он почувствовал мягкую, нежную руку Долли. А Генсхен не был извергом, вовсе нет.

Он сказал, что рассердился. Он, мол, разумеется, не должен был поддаваться гневу, он должен был сказать: «Извините, фрейлейн Нюслейн, мы не поняли друг друга».

О, это было бы гораздо хуже, этого она бы не перенесла. Лучше уж другое.

— Генсхен, Генсхен! — Она прильнула к нему. — Разве не может все опять стать как прежде?

Генсхен мягко отстранил ее.

— Может быть! — сказал он.

Может быть! Он сказал «может быть»! Какое счастье! Да, теперь она знает, что такое любовь! Генсхен! О, как она его любит!

— Ах, Генсхен! — Она снова прильнула к нему и предложила: — На нашей даче завтра вечером — по пятницам отец уходит играть в кегли — в десять часов? Хорошо? — Генсхен медлил с ответом. Это было невыносимо!

— Генсхен!

— Но ты, может быть, снова потребуешь, чтобы я клялся?

— Нет, нет, клянусь тебе!

— Так, значит, теперь клянешься ты? — засмеялся Генсхен. — Ладно, Долли, завтра в десять часов.

7

Пятница! Никогда не надо ничего затевать в пятницу! А эта пятница была поистине несчастливым днем. Долли весь день чувствовала, что ей что-то грозит; все