Сонечки в светёлке наступил праздник: Надя пришла. Сонечка, невинная прелесть, так и сияла. Давно заметив, что подружка близко сошлась с лаборантом Митей Бертолетовым, с романтического вида «моряком», и понимая, как много времени и внимания требуют любовные отношения, догадываясь, сколько сил и душевных, и физических они могут отнимать, она смирилась с тем, что отошла для Нади на второй план (и нисколько на неё по этому поводу не обижалась, ибо понимала: когда возникает любовь, только двое из всего мира остаются на авансцене). Надя так долго не была у неё в гостях, что Соня решила: больше любимая подруга не появится вовсе. Но вот подруга пришла, и грусти на сердце как ни бывало.

Соня усадила Надю на диванчик, сплошь обложила её новыми своими вышивками и всё щебетала о них, всё показывала, как отливают то золотом, то серебром шёлковые нити, а где один цвет удачно подчёркивает другой, а где синий плавно переходит в голубой, а алый в розовый, а на обратной стороне, посмотри, почти не видно узелков, а сблизи, глянь-ка, не видно того, что видно издали... Но Надя, кажется, её плохо слушала, хотя кивала и смотрела на шёлковые нити, и искала на ощупь узелки, и взглядывала на вышивки то сблизи, то с расстояния вытянутой руки; мысли её, как видно, были заняты другим.

Сонечка наконец заметила:

— Да ты как будто не слушаешь меня.

И Надя тогда спросила:

— А как папа твой, скажи? У него всё хорошо?

— Ты о папе моём тревожишься?.. — у Сонечки брови недоумённо поползли вверх. — Вот неожиданность! Вот интересно знать, почему? Признайся, Надя: он тебе, наверное, понравился, — Соня явно была заинтригована этим своим предположением и небольно ущипнула подругу за руку. — Я тебе скажу: он в свете многим дамам нравится. Всегда серьёзный такой, воспитанный, надёжный. Я даже как-то невзначай слышала их с мамой разговор. Мама приревновала как будто. А он ответил ей одним словом — честь. И мама успокоилась совершенно. Поверишь?

— Нет, что ты! — вспыхнула Надя. — Как ты могла подумать! Просто я иногда вспоминаю тот наш разговор. Помнишь, в Летнем саду? Ты рассказывала о покушении.

— Ах, это! Слава Богу, всё хорошо у папы. Хотя того, кто кинул бомбу, так и не поймали, — Соня села рядом с Надей. — Ты думаешь, тот человек, что уже пытался... что бросал... может попробовать вновь?

— Нет, Соня, я вообще об этом не думаю. Но за папу твоего тревожусь. Так неспокойно в городе стало. Стреляют из револьверов — из больших таких. Знаешь? Из наганов... Ты говори почаще своему папе, чтобы осторожнее был.

— А мы и так говорим. И мама, и даже Генриетта Карловна с Машей. У него и охрана есть; его встречают и сопровождают... — Соня сидела с минуту притихшая, глядя внутрь себя, будто представляя, как папу её, сидящего в карете, сопровождают солдаты охраны; потом она растроганно обняла подругу. — Спасибо тебе, Надя, что ты заботишься о моём отце. Я всегда знала, что ты хорошая подруга. И очень ценю и люблю тебя.

В эту минуту дверь отворилась и перед взорами подруг предстала девчушка лет пяти: щёки-клубнички в обрамлении соломенного цвета косичек, васильковые глаза, сарафан в красную мелкую клеточку с крахмальным белым воротничком:

— Соня, Надя! Бежим скорее!

— Что такое? — округлила глаза Соня.

Розовощёкое чудо, всё в бантах, тесьмах и лентах, шмыгнуло носом:

— Вы тут сидите, а бабушка приготовила рулетики...

Бабушкой младшее поколение Ахтырцевых называло кухарку Генриетту Карловну. И она позволяла им это, поскольку понимала, что имя её им выговорить было нелегко.

Из глубины квартиры доносился шум. Девушки выглянули из комнаты. Виталий Аркадьевич стоял посреди гостиной и недоумённо взирал на детей, часть из которых играли в «догонялки», а часть — в «прятки». Потом дети вдруг схватились за руки и повели вокруг Виталия Аркадьевича хоровод. Из хаоса весёлых голосов и криков рождалась и набирала силу праздничная детская песенка. Ахтырцев-Беклемишев был слегка раздражён отведённой ему ролью новогодней ёлки, но ничего не мог поделать и развёл руками:

— Чьи это вообще дети?

Из соседней комнаты отозвалась супруга:

— Ах, кабы я знала!..

В гостиную заглянула Маша:

— Это, кажется, с третьего этажа дети. Они часто играют вместе.

— У нас что... дверь не закрывается? Бедлам... — Виталий Аркадьевич уже подавил раздражение и теперь улыбался краешками губ. — А вон тот малыш в матроске... Сколько ему? Года три?

— Это Николенькин лучший друг. Он на особом положении.

Генриетта Карловна опять расстаралась. Она приготовила гороховый суп с ветчиной, мясные клёцки kottbullar, картофельную запеканку potatisgratang, сладкого маринованного лосося, яблочный пирог с миндалём и корицей; специально для детей и дам — шоколадные рулетики с творогом; и особо для Виталия Аркадьевича — шведскую ягодную водку.

Сначала разговор за столом отличался вялостью, ибо все были более заняты вкусной едой, чем отвлечёнными (например: «сластей довеку не наешься») мыслями. Но когда с основными блюдами было покончено, когда изрядно затравили червячка и когда ягодная водка произвела ожидаемое расслабляющее воздействие на главу семьи, общая беседа оживилась. Впрочем общей её, как всегда в доме Ахтырцевых, назвать можно было только с значительной натяжкой, поскольку, по обыкновению, разглагольствовал и витийствовал, главным образом, Виталий Аркадьевич; участие же других собеседников сводилось почти исключительно к односложным ответам, междометиям и кивкам. Жена с такой особенностью застольных бесед давно смирилась и очень редко супругу возражала (умная женщина знает, что мила повиновением); старшие дети, а также Соня и Надя, внимали; младший, Николенька, который, как повелось, от любимого папеньки был ни на шаг, сосредоточенно размазывал пудинг по тарелке.

Отец семейства сначала говорил о чести и достоинстве, о том, что слова эти применяют ныне, к сожалению, слишком часто (и не всегда, увы, говорящий «честь имею!» действительно имеет честь), и, быть может, оттого они многими незрелыми умами воспринимаются как стёртые монеты, и уже мало кого впечатляют, и оказывают не столь сильное организующее действие, как хотелось бы. Между тем, честь и чувство собственного достоинства — это как второй скелет у человека; если человек свято бережёт свою честь, если он беспокоится о собственном достоинстве, он становится крепче и легко выдерживает те тяжёлые жизненные испытания, от которых моментально ломается человек подлый. Потом в весьма изящных и поучительных выражениях он с четверть часа обрисовывал чувство любви к родине, отчего плавно перешёл к нынешней очень непростой ситуации в России:

— Я вам говорю это для того, чтобы вы видели яснее, чтобы правильно понимали происходящее вокруг, — произнося последние слова, отец семейства кивнул Соне с Надей, чем продемонстрировал, что обращает своё красноречие именно к ним и только к ним, так как остальным присутствующим слушать его речи либо слишком поздно (Анна Павловна), либо чересчур рано (Николенька и пр.). — Власти наши действуют мягко. Несколько не те проводят реформы. Под влиянием вредных вольнодумцев ввели суд присяжных. Иные остряки уже называют его: куда повернул дышло, туда и вышло. Террористов оправдывают... Да, да, я имею в виду прошлогоднее покушение на жизнь градоначальника. Скажите мне: хоть в одной европейской стране оправдали бы девицу, стрелявшую в градоначальника?.. Никогда! Только у нас такое возможно; только в нашем отечестве одна крайность погоняет другую. Что у других движение, у нас — метания; что у других на пользу, у нас — сплошь перегибы. Увы, дураков у нас хватает!.. Дошли до абсурда: террористов оправдывают. И, значит, как бы дают им карт-бланш — убивайте дальше, оправдание возможно... Между тем политика должна быть жёстче. В этом я совершенно убеждён. Мягок государь, мягок. С волками нужно быть жёстче, ибо их уже не переделаешь.