– Полежал бы, Витюша, еще. Отец пока не встал.

– Времени-то уже, посмотри на часы, опоздаю на «вахту».

«Муж всю ночь стонал, небось, к утру только и прикорнул», – подумала Варвара Семеновна.

Старший сел на диване, согнувшись к коленям – его любимая с детства поза. Он через силу перевалил ноги на пол.

– Мать, можно стаканчик водички?!

Варвара Семеновна поспешила в кухоньку. «А что же Коля? Всегда ползком, а выходил своевременно. Протиснувшись в душную, без окон спаленку, она тронула мужа за плечо и отшатнулась.

… В долину пришла весна. Буйная, неуемная, она расцветила розовой кипенью все пространство садов. В поселке в белый наряд оделась вездесущая алыча. И перед порогом дома, где жила Варвара Семеновна, она распустила нарядный купол.

– Господи, как хорошо жить! – подумала Варвара Семеновна.

В прошедшую зиму, после смерти мужа, она потеряла старшенького. «Да, он выпивал лишку. Ее маленький мечтатель потерял в этой жизни тропку. Чем она могла помочь в поиске ее, что присоветовать? Слава тебе, Господи, что хоть покой обрел на родной землице».

Младший – Витюша, так и не лег ни разу в опустевшей комнате. Неделю пил беспробудно, потом исхудавший, почерневший обнял ее:

– Прости, мать, уезжаю я, боюсь трясина здесь и меня засосет.

Тогда в тумане горя она не смогла осмыслить, что остается совершенно одна. Больше месяца безвылазно сидела в пустых комнатах, под шум затянувшегося ненастья, страстно моля Бога за непонятные ей грехи. Кто-то приходил, говорил слова утешения. Но разве существуют те слова, что вернут ей семью?

И только сегодня, в первый раз за время затворничества, Варвара Семеновна с небесным ароматом цветения, ощутила себя. С обновлением природы и в ней нежданно проснулась жажда жизни.

Много воды утекло с тех незапамятных времен, когда путник, меняя лошадей, перемещался по просторам нашей России, с каждой рытвиной длинного пути, дополняя к существующим новый постулат противоречия. Время-река унесла пустую породу, оставив нам чистое золото в неумирающих творениях гениальных умов. Изыскания в области национальных особенностей, дополненные художествами последователей – не груз полок запретных хранилищ: они известны и общедоступны. И для всякого, кто хочет счастливого обретения, все опробовано вековыми взаимодействиями – их не надо заново открывать. Остается красиво жить, по известному, выбранному индивидуумом сценарию. В счастливом людском муравейнике всяк рано или поздно приходит к своим возможностям, а всяк ли захочет принять как неизбежность, свою крошечную роль в рутинной возне копошащейся массы. Ваше Величество Любовь – основа биологической жизни, и та в ней – штатная неизбежность!

Дорожных рытвин стало меньше, да и скорости перемещения уж далеко не те, да и возможности глубокого философского осмысления умножились во много крат. Глупо, по меньшей мере, сегодня заново открывать закон всемирного тяготения. Того, кто сегодня сидит в откровенном безделье под налитой плодами яблоней, вряд ли признают первооткрывателем – ему уготована заглавная роль невежды. Ньютон ушел, оставив человечеству достаточное наследие, а мы, уподобившись в поиске, с определенной последовательностью пытаемся перекроить старые прописные истины.

Вопрос морали?! А она вокруг нас – высечена в запущенном мраморе благодарных потомков.

Автострада связала новоявленную часть России с ее чистыми истоками. Извилистым шрамом она разрезала лесистые кавказские предгорья, предпочитая долины рек и пологие склоны. Под эскортом заброшенных обелисков ее серая лента продолжает шуршать колесами спешащих в порочном круге машин днем и ночью, пролегая границей двух противоположных миров. Пересечь этот коварный раздел, даже в этом, отдаленном от большого жилья месте, возможно, лишь имея определенную спортивную сноровку.

В какое-то время, редкий разрыв в движении позволяет прошмыгнуть через нее осторожной ланью.

В глухих прищелках хребтов только с выпавшим снегом проявляется невидимая лесная жизнь. На чистом листе покрова открывается все: под голым изваянием кизила, шакал рисовал голодную вязь перепляса, пустив тягучую слюну по обильному прошлому; чуть поодаль, в стремительном броске, заяц оставил чернеющие гумусом залысины; позже, рядом с ним, лиса в заблошенном ожесточении сбросила клок шерсти под мшистыми корнями отживающего дуба, избороздив пунктиром залысину ноздрями возбужденного дыхания. А сегодня, в эту бесснежную зиму, лес встречает застенчивой стыдливостью, без малейшего напоминания о скрытой жизни в его темных уютных недрах. Одинокие зяблики, застывшей в кроне хитросплетений точкой, жалостным надрывом навевают тоску по прошлому. Присмиревшие дубы, скованные удушающими петлями лиан, просят участия своей безысходной шершавостью. Удержаться трудно: подходишь, охватываешь и материально чувствуешь их кровную связь с тобой. Гуднет набатом сердце, на короткое время став сердцем доброго великана – судорогой перебежит в тебя энергия большого существа. Как славно, что все это твое – неразделенное пока чуждой энергией всеохватывающей «цивилизации».

Промытая ливнями дорога ввинчивается в кручу, а ты уходишь вправо, по палой листве огибая склон щадящей дыхание петлей. Еще немного, и твой путь упирается в нагромождение из сухих веток, образующих подобие преграды. Я хожу сюда с известной последовательностью, чтобы приткнуть каждый вечер уставшее бесполезностью тело, а больше – отдалиться от противоречий окружения. Я здесь с той самой поры, как тяжелый приговор не оставил выбора между скрипучей койкой унылого лечебного учреждения и регулярной похлебкой с одной стороны, и лесными угодьями родного края, где жизнь впроголодь, зависимость от капризов природы, да приношений сердобольных людей – с другой.

Я не убийца, но человек, скрывающийся от закона. Суицид – знакомое для меня созвучие. Я не резал вен, я не совершал глупого физического насилия, но я сознанием в нем – я с ним в большой дружбе. То, что совершено много лет тому назад, иначе трудно обозначить. Отныне я раб своих мыслей, но я и царь своих убеждений. Я Бог всякой твари ползающей по мне, но я и червь лесных угодий – это же здорово. А ведь родился похожим на всех!

Я самобытный философ. Земля, небо, деревья и вся лесная живность – мои университеты. У меня не сократовский лоб, однако и под шапкой седеющих волос рождаются определенные убеждения.

До 45 лет человек запасается грузом мудрости – его ранний возраст; до 75 – в среднем его течении, он отдает накопленное другим; в позднем, после того – вливается в безбрежный океан своего удовлетворения. Я не похож на всех! Всех, кои не горячи и не холодны, еще Господь обещал изблевать из уст своих. Я – хоть и не горяч, но холоден в своих убеждениях, как холоден телом в стылые ночи безвременья. Я боюсь замкнутого пространства над собой, боюсь, когда остановившееся в ночи сердце, с трудом запускается разрядом вылетающей из меня мысли: «Это не конец!»