– Я могу самостоятельно взглянуть на карту, – заметил я.

– Что вы такого сделали или сказали, что так разозлили этого типа? – спросила Сьюзан.

– Я был вежлив, но тверд. Но видимо, ляпнул нечто такое, что вывело его из себя.

Она кивнула:

– Как вы считаете, он что-то знает?

– Знать-то нечего. Спасибо за заботу, но это не ваша проблема.

– Как это не моя? Во-первых, вы из Массачусетса. А во-вторых, вы мне нравитесь.

– Вы мне тоже нравитесь. Поэтому я хочу, чтобы вы держались от всего этого подальше.

– Ваше дело. – Она села на "Урал", а я устроился сзади. Здесь было намного просторнее и удобнее, чем на "Минске", и спину подпирал упор, за который можно было держаться. Гул мотора отразился от низкого потолка.

Сьюзан выехала со стоянки, повернула на юг и пересекла еще один узенький мостик через речку, которая отделяла остров от большой земли. Слева простирались широкие просторы реки Сайгон со множеством воскресных прогулочных лодок.

Моя спутница свернула на обочину и остановилась.

– Если они решили, что у вас что-то на уме, вас не вышвырнут. Будут наблюдать.

Я не ответил.

– А если захотят арестовать, схватят в каком-нибудь маленьком городке, где смогут сделать с вами все, что угодно.

– А почему бы им не арестовать и вас вместе со мной?

– Потому что я заметный член американского делового сообщества. И если арестовать меня без причины, это вызовет шум.

– Если мне потребуется нянька, я дам вам знать, – ответил я.

– Нахальный вы тип, мистер Бреннер.

– Бывал в ситуациях и похуже.

– Вы этой пока не знаете.

Сьюзан дала газ и снова вылетела на дорогу.

Мы ехали на запад то по сельской, то по городской местности: мимо рисовых полей, недавно построенных фабрик, убогих деревушек и жилых высоток.

Но через двадцать минут пригороды кончились, и мы оказались в настоящей сельской местности. Днем в воскресенье на дороге было мало машин, но зато полно повозок, велосипедистов и пешеходов. Сьюзан маневрировала, не снижая скорости, и сигнал ревел не переставая.

Местность начала меняться: рисовые поля сменили пологие холмы – потянулись овощные посадки, пастбища и перелески.

То и дело попадались небольшие прудики, и я понял, что это воронки от бомб. С воздуха вода казалась трех цветов: светлая, грязно-коричневая и красная. Красная, когда удавалось прямое попадание в бункер, где было много людей. Мы называли это человеческим супом.

– Правда красивая страна? – крикнула Сьюзан, перекрывая шум мотора.

Я не ответил.

Мы проехали мимо четырех подбитых американских танков "М-48". На башнях виднелись отличительные знаки южновьетнамской армии, и я решил, что они погибли в апреле 1975-го, направляясь на решительную битву за Сайгон, которой, слава Богу, не случилось. В изгибе дороги было большое кладбище, и я крикнул Сьюзан:

– Остановитесь!

Мы съехали с дороги и слезли с мотоцикла. Я нашел проем в невысокой стене и оказался среди тысяч покрытых мхом плоско лежащих на земле могильных камней. Около некоторых я увидел воткнутые в землю красные флаги с желтыми звездами. И на всех надгробиях чаши с благовонными свечами – некоторые из них курились.

Нам навстречу вышел старик, и они перебросились со Сьюзан несколькими словами.

– На кладбище похоронены в основном вьетконговцы и их семьи, – перевела она. – А в этой части лежат северяне, которые освобождали юг. Да, он так и сказал – освобождали. А мы бы, пожалуй, выразились иначе – вторглись на юг.

– Спросите его, есть ли в округе кладбища южновьетнамских солдат?

Сьюзан перевела вопрос.

– Такие кладбища запрещены, – ответил старик. – Власти сровняли с землей южновьетнамские военные захоронения. – Он сам скорбит и сердится, потому что не может воздать должное сыну, который погиб, когда служил в южновьетнамской армии. Зато другой сын служил у вьетконговцев и был похоронен здесь.

Я задумался об этом и вспомнил нашу собственную Гражданскую войну. В Америке почитали погибших – и северян, и южан.

А здесь побежденную сторону предавали забвению либо поносили и выставляли напоказ, как те подбитые танки, которые напоминали о победе коммунистов.

У стены сидела старуха и продавала благовонные свечи. Я подошел к ближайшей могиле и прочитал: "Хоанг Ван Нгот, трунгуй. 1949 – 1975". Он родился со мной в один год, но, слава Богу, это оказалось единственным, что у нас было общего. Сьюзан приблизилась и встала рядом, щелкнула зажигалкой и зажгла благовонную свечу. Струйка дыма поднялась вверх, и в воздухе запахло фимиамом.

Я никогда не молился – только в тех случаях, когда попадал под прямой обстрел, – но тоже поставил в чашу свечу. Я думал о трехстах тысячах пропавших без вести вьетконговцах, двух тысячах наших и сотнях тысяч южновьетнамских солдат, чьи могилы срыли бульдозерами. Я думал о Стене, о Карле, о себе здесь и о Тран Ван Вине.

Какая-то часть во мне не верила, что он не погиб, но другая не сомневалась, что он остался в живых. Хотя это убеждение зиждилось исключительно на собственных амбициях – не мог Пол Бреннер забраться настолько далеко лишь для того, чтобы отыскать мертвеца. И еще: меня привело сюда почти волшебное стечение обстоятельств. И как бы я ни старался, как человек разумный, не обращать на это внимания, у меня ничего не получалось. И последнее: я подозревал, что Карл и его приятели знали нечто такое, чего не знал я.

Я отвернулся от могилы, и мы пошли обратно к мотоциклу.

Наше путешествие продолжалось. Я помнил этот район близ Сайгона, потому что несколько раз охранял конвои в Тэйнине у камбоджийской границы.

В то время крестьян расселили в стратегических пунктах, то есть охраняемых деревнях. А все остальные были вьетконговцами, которые прятались в тоннелях Кучи. Были еще наполовину вьетконговцы: днем притворялись, что поддерживают правительство Южного Вьетнама, вечером ужинали с семьей, а ночью брались за автомат.

Район между камбоджийской границей и Сайгоном больше всего пострадал от военных действий – я где-то читал, что никогда в истории войн на единицу площади не сбрасывали столько бомб и так сильно не обстреливали артиллерией. Что ж, вполне может быть.

И еще я припомнил, как распыляли "эйджент орандж" – вся растительность погибала и бурела. А потом американские бомбардировщики поливали землю напалмом. Завеса черного дыма висела днями, пока не начинался дождь и не превращал все вокруг в мокрый покров сажи.

И генералы могли это видеть с крыши отеля, если во время обеда устремляли взгляды на запад.

Я заметил, что растительность восстановилась, но казалась какой-то не такой – суховатой и редкой, – явно вследствие заражения почвы отравляющими веществами.