— Вы правы, Винсент. Но пахнет так вкусно, а я проголодалась и твердо намерена пообедать здесь. И раз уж было бы глупо есть в одиночку и жестоко оставлять вас голодным, каждый заплатит за себя.

— Я хочу пригласить тебя! За кого ты меня принимаешь, если я не могу угостить тебя обедом?

— Я не так упряма, как вы, и от всего сердца принимаю ваше приглашение. Тогда я могу одолжить вам деньги за наш обед, а вы мне потом отдадите.

Такой выход ему не нравился, но другого не было, и он в конце концов согласился, пообещав вернуть долг назавтра же. Должна добавить, что обед был вкусным, Винсент быстро перестал хмуриться, нашел жаркое нежнейшим, вино ароматным, а окружающий вид напоминающим полотна Ренуара.

* * *

* * *

Весь день Винсенту покоя не давал этот долг, и он постоянно возвращался к этой теме. На тот момент у него не было денег, но он со дня на день ждал пятидесяти франков от брата, и тогда он непременно мне отдаст. Напрасно я успокаивала его и говорила, что мне не к спеху, он клялся, что ненавидит долги и его так воспитали — никогда не тратить больше того, что при нем, чем он и гордится. Назавтра, ближе к полудню, он явился к нам в дом, чего никогда не делал после инцидента с моим отцом по поводу Гийомена, и когда Луиза пришла сообщить мне о его приходе, она добавила, что у него до странности радостный вид. Почтальон принес письмо Тео с обещанными деньгами, и он пришел вернуть долг; вид у него действительно был такой, как будто он тяжесть с плеч сбросил, словно я могла усомниться в его искренности; я только поблагодарила его за обязательность. На мне был рабочий халат с отпечатками пальцев, потому что я писала натюрморт. Винсент, глянув на разноцветные пятна, вдруг заявил, что хотел бы посмотреть на то, что я пишу. Впервые он высказал такое желание. До сих пор он проявлял к моей работе очевидную холодность, почти пренебрежение, я была приятно удивлена его просьбой и сказала себе: Как, я его интересую? Все меняется. Это хороший знак. Я пригласила его в мастерскую на первом этаже, которую делила с отцом, — Винсенту она была знакома, он там выгравировал несколько досок. Он остановился у мольберта, оглядел холст, почесал подбородок, потом открыл рот, но ничего не сказал, как будто сдержал готовые вырваться слова.

— Ну как вам, Винсент? Не нравится?

— Невозможно судить о полотне, пока оно не закончено. Тут еще много работы.

— Я вам сейчас покажу одну вещь, которую вы не видели.

Я направилась к шкафу в глубине и открыла его. Он был заполнен холстами, лежащими друг на друге. Осторожно я достала картину небольшого размера и протянула ему. Он взял, развернул ее к свету, падающему из окна.

— О, Сезанн. Я ее не видел.

— Как вы ее находите?

— Хорошо скомпонована, как всегда. Напоминает другую его работу, которую я видел… уже не помню где. И все же цвета немного пресные. А скалы слишком подчеркнуты. Наверно, этюд.

Я заколебалась, потом взяла холст чуть большего размера и подала ему. Лицо Винсента омрачилось, стало растерянным и взволнованным.

— Что это? Я не помню, чтобы я это писал.

Он поднес картину к окну, вгляделся в нее: круглый желто-бежевый горшок с двумя подсолнухами, один прямой, у второго сломан стебель, и сам цветок лежит на желтом столе.

— Я никогда не писал два подсолнуха на оранжевом фоне.

Винсент казался потерянным, словно его закружила буря.

— Что такое, Винсент?

— Я не писал этого полотна.

— Но оно же ваше, правда?

Он поднес холст совсем близко к лицу и долго рассматривал детали.

— Да, безусловно, это моя манера. И мои подсолнухи, и двуцветная ваза из Сен-Реми.

— Вы не можете все помнить. Это было давно. Вы создаете столько полотен, могли одно и забыть.

— Я не использую этот формат. И не делаю таких этюдов.

Он уткнулся лицом в холст, обнюхал его, покачал головой, потом поцарапал краску, отщепил желтый кусочек, раздавил его большим пальцем на ладони и снова понюхал.

— Я уже много лет не использую эфирные краски. Было время, я ими писал, когда работал с Лотреком, но теперь пользуюсь только парафиновым воском, который растворяю скипидаром.

Склонив свой орлиный профиль, он посмотрел на меня чуть свысока и не слишком дружелюбно.

— Ну да, это я написала, Винсент. Мне так понравилась та картина в вашей комнате.

— Ты должна была предупредить меня, сказать заранее.

— Я же говорила вам, у меня нет воображения, у меня самой не получается творить, я способна только воспроизвести манеру художников, которыми восхищаюсь. Потому я и просила вас о советах и помощи, но вы не захотели.

— Если только для того, чтобы по-дурацки меня копировать, то, конечно, нет. Что ты из себя представляешь на самом деле? Ты спрашивала себя, почему ты хочешь заниматься живописью и почему у тебя не получается? В любом случае ты не художник. То, что ты делаешь, ужасно!

— Не говорите так, умоляю. С моей стороны это был знак уважения.

— Ты вульгарна! Именно это я больше всего ненавижу! Ты просто посредственный подражатель, ты не существуешь, в тебе нет ни характера, ни души, ты даже неспособна написать плохую картину, ты только обезьянничаешь, копируя других!

Винсент швырнул картину на пол через всю комнату и, прежде чем я успела отреагировать, вышел из мастерской, хлопнув дверью и оставив меня совершенно уничтоженной.

* * *