* * *

Я все же не бросилась сразу за ним — какие-то крохи самолюбия во мне еще оставались, — но понимала, что медлить нельзя. Вечером я пошла к нему просить прощения, мне была невыносима мысль, что мы поссорились и он на меня сердится, особенно за то, что я написала его картину. Я не хотела ничего дурного, только выразить по-своему мою любовь и восхищение; конечно, сначала он велит оставить его в покое, но я знала, как с ним помириться. Все пройдет, как я задумала. Винсент не злопамятен.

Под утро он сделал мне необыкновенный подарок. Покопался в своей сумке, достал оттуда пучок кистей. Долго внимательно перебирал их при свете свечи, выбрал одну и отдал мне, потому что это хорошая кисть, удобная, которую он очень любит и постоянно использует, — ею мне будет хорошо работать. Еще он подарил тюбик желтого крона от Папаши Танги[52], потому что мой желтый никуда не годился. Это самые прекрасные подарки, которые я только получала. Тюбик давно опустел. Он затвердел, ссохся, заржавел, этикетка слетела, но я храню его в потайном ящике моей коробки с красками, и только я знаю, откуда он. Я сохранила и кисть. Винсент был прав, это хорошая кисть, верная подруга, никогда не покидавшая меня, я пользовалась ею шестьдесят лет, почти каждый день, и она не потеряла ни одного своего волоска и всегда меня слушалась.

Когда я оделась, уже занимался день, Винсент взял меня за руку, я присела на кровать рядом с ним, какое-то время мы сидели молча. Он улыбнулся мне и погладил по щеке.

— Уже поздно, Винсент, мне пора возвращаться.

Он кивнул, я поднялась, но он удержал меня за руку.

— Она интересная, твоя картина, я бы не стал писать подсолнухи на оранжевом фоне, но получилось удачно. Ты на верном пути, но нужно быть более гибкой, ты должна найти правильную дистанцию между твоей рукой, кистью и холстом, и больше работай над фактурой, тебе надо быть подвижней. Только не старайся сделать красиво, вовсе не к красоте ты должна стремиться.

* * *

* * *

Сколько продлится мое заключение? Какое преступление я совершила, что меня так наказали? Я голодна, но с этим комом в желудке и песком в горле я не могу ничего проглотить, все тут же выходит с рвотой. Я потеряла счет дням, не могу уследить за ними, и больше не помню, когда в последний раз видела Винсента, было это два дня назад или два месяца. Почему он не приходит ко мне? А может, он приходил вчера утром. Когда я погружаюсь в глубины памяти, то снова вижу его в этой комнате, напротив меня, он смеется и курит, он даже пишет здесь, за моим мольбертом, я одолжила ему свою палитру, у меня в шкафу картина с его подсолнухами.

Я не покидаю постель, мне холодно, во рту сухо, даже когда я пью, наверно, я больна, я больше не выхожу в сад, мне не хочется, я жду, когда он вернется, и надеюсь, что он думает обо мне. О ком еще он может думать? Позавчера или за день до того он сказал, что хочет написать мой портрет, большой, как у Больдини[53], но только в собственной манере, более нервной и более серьезной, это будет его шедевр, потому что он вложит в него всю свою любовь ко мне, отныне он хочет писать только меня, я буду его единственной моделью, он напишет меня обнаженной, в саду, на нашей кровати или когда я моюсь, он в жизни не писал ню, потому что никогда еще не любил женщину так, чтобы писать ее обнаженной. Я ответила, что для меня это было бы счастьем, ведь я принадлежу ему, и пусть весь мир увидит, что мы созданы друг для друга. Мы поженимся. У нас будут дети. Минимум трое. Как только мне станет лучше. И мы вместе уедем в Америку или в Голландию. Куда он захочет. Или купим дом на Юге, потому что там несравненный свет. Он будет немного сомневаться, спрашивать себя, достаточно ли у него средств, но я его успокою, его живопись рано или поздно признают, он станет самым знаменитым художником из всех, у нас будет целая усадьба с парком и огромными деревьями, какими их пишет Гийомен, куда он сможет приглашать друзей: Писсарро, Гогена и других тоже, и работать вместе с ними, потому что в конечном счете это единственное, что они любят. Мы будем жить в мире живописи. И я буду писать вместе с ними. И мы будем счастливы. Тысячи полотен проходили перед моими глазами, миллионы красок, каких не видел ни один человек, сливались в водовороте, который уносил меня, отнимая последние силы.

Меня бьет озноб. Краски исчезли. Тишина ужасна, но я слышу отдаленную музыку, фортепиано, очаровательную мелодию, которая мне незнакома, хотя Луиза клянется, что никто не прикасается к инструменту, но я слышу ее и подыгрываю, я играю на моем столе, как на пианино, и целыми часами повторяю вариации.

* * *

* * *