Джи понял, что мистер Райли спросит его до того, как это случилось. Почему-то этот учитель как-то особенно к нему относился. Он вызывал его к доске делать конспект чаще, чем остальных; он просил его читать вслух, хотя Джи нарочно читал как можно тише, чтобы его больше не вызывали. Когда Джи смотрел на него на сцене на собрании, он был заинтригован этим черным учителем, таким спокойным по сравнению с остальными взрослыми, перекрикивавшими друг друга. Теперь он видел, что дело не в хладнокровии; мистер Райли оказался подделкой. Он улыбался ученикам, даже когда они не делали ничего выдающегося; он в отличие от большинства учителей носил галстук; между уроками он проходился щеткой по пиджаку и разглаживал складочки. Выходит, он был из тех, кто вечно старается, чтобы на него посмотрели, а Джи, наоборот, всегда думал, как бы исчезнуть.

— Почитаешь нам, пожалуйста? — спросил он перед всем классом, как будто у Джи был выбор.

Он поднес книгу близко к лицу, чтобы никто его не видел, и затараторил:

Язык путался и застревал, но учитель его не прерывал.

— Итак, что говорит тут Шекспир? — В классе воцарилась привычная тишина. — Джи?

Джи почувствовал, как нижние передние зубы наехали на верхние. Мистер Райли уставился на него, как будто пытался телепатически передать ему правильный ответ. Так почему самому не ответить, раз он уже знает?

— Я не знаю, — сказал Джи в конце концов.

Мистер Райли и ухом не повел.

— Он говорит, что не нужно бояться блистать. Не тебе — всем нам.

Джи казалось, что он должен что-то сказать, хоть что-нибудь, чтобы мистер Райли уже от него отстал.

— Ага.

— Сиять, как пламя факела. Ведь оно существует не для себя, а для других.

Мистер Райли ждал, что кто-нибудь подхватит беседу, предложит какое-нибудь соображение, но, к счастью, зазвонил звонок, и все повскакали из-за парт. Мистер Райли прокричал задание на следующий урок, и Джи, с рюкзаком с учебниками на спине, уже повернулся к двери, когда учитель позвал его к доске. Он протянул Джи сложенный лист бумаги.

— Это мой адрес, — сказал он. — Мы с твоей мамой договорились поужинать вместе.

— Мы пойдем к вам в гости? Это вообще законно?

— Вполне. Там будут моя жена и дочь.

Теперь Джи начинал думать, что это какая-то ловушка.

— Ваша дочь? Она тоже тут учится?

Мистер Райли засмеялся.

— Ей семь месяцев.

Джи сунул бумажку в карман и собрался уходить. Мистер Райли поймал его за руку.

— Ты очень достойно прошел эти недели.

— Ага.

— Хотя я и вижу, как ты надеешься, что я тебя пропущу. Я же вижу, как ты прячешься за партой.

Джи молчал.

— Люди видят тебя, Джи. Хочешь ты того или нет.

Иногда у Джи возникало странное ощущение, как будто его записывают, как будто эту пленку будут потом крутить, чтобы он мог посмотреть, как вел себя, и решить, был ли он прав. Да и Мистер Райли так с ним говорил, как будто вся последующая жизнь — это тест или какое-то внеклассное занятие, которое надо выбирать с умом, иначе можно все потерять. Джейд была такая же. Неудивительно, что эти двое сошлись.

— У меня сейчас математика, — сказал Джи.

Мистер Райли похлопал его по плечу.

— Увидимся в пятницу вечером.

В коридоре слонялись и терлись школьники, лишь бы не идти на уроки. Джи пошел к своему шкафчику и увидел, что его поджидает Адира. Она прислонилась к его шкафчику, скрестив руки на груди. Он подошел ближе и увидел, что она плачет. Джи подбежал к ней, и она обхватила его шею, прижалась губами к уху. Никогда ни одна девочка так к нему не прижималась, Джи это поразило. Он изо всех сил старался не думать о том, как ощущаются эти объятия. Что-то было не так.

— Эти девчонки, — рыдала Адира. — Эти белые. Они меня дергали за волосы.

Ее волосы были завязаны в два пучка, но теперь они растрепались и свисали на уши. Наверное, это был такой милый лук — она всегда выглядела хорошо — розовая водолазка, потертые джинсы, кремовые кроссовки. Она всегда одевалась, как в восьмидесятые.

— Они стали спрашивать, настоящие ли у меня волосы. Подошли сзади. Я не обращала на них внимания, но они не отставали, так что я обернулась и сказала да, они сказали, что я вру, что у меня ненастоящие волосы, и стали дергать меня. Я схватила одну из них за руку и оттолкнула, а потом ее подружка подошла ко мне и сказала: «Не тронь ее, черная сука», и потом они ушли как ни в чем не бывало.

Адира снова заплакала.

— Хочешь кому-нибудь рассказать?

— Они просто хотели меня позлить. Пойду к директору — они победят.

С другой стороны коридора за ними наблюдало несколько человек, но никто не подошел спросить, в чем дело, предложить помощь.

— Надо устроить им проблемы, — сказал Джи.

Он знал, что сейчас транслирует Джейд. Она бы именно так и поступила. Она никогда не боялась, что ее назовут стукачкой.

Адира застонала и прижала к лицу кулаки.

— Думаешь, у них будут проблемы? Джи, я тебя люблю, но честное слово, ты вообще ничего не понимаешь.

Она покачала головой и сделала такое лицо, как будто он ей отвратителен, а потом схватила рюкзак и убежала. Джи окликнул ее, но она не обернулась. На другом конце коридора две белые девочки стояли, прислонившись к шкафчикам, и смотрели. Блондинка так и уставилась на него; а вторая, рыжая, как будто слегка сочувственно ему улыбалась, но Джи не был в этом уверен: она не смотрела ему в глаза.

Он не стал открывать шкафчик, чтобы убрать листок с адресом или забрать учебник. Он как оглушенный прошел по коридору. В голове слышался плач Адиры, ее слова: ты ничего не понимаешь. Перед глазами стояли ее слезы, катящиеся по щекам, ее растрепанные волосы. Сам того не желая, он стал мысленно оправдывать учеников Первой. Они не все такие, думал он. Это всегда кто-то один. А потом, невольно, не успев себя оборвать: Так одного и достаточно.

Джи плохо помнил суд над человеком, который убил Рэя. Когда он пытался что-то восстановить в памяти, он видел себя на месте свидетеля, маленького мальчика в слишком большом пиджаке, хотя, естественно, это было ненастоящее воспоминание, потому что он не смотрел на себя из зала суда. Кажется, женщина со скрипучим голосом задавала ему вопросы, на которые он не знал ответов. Он говорил, что не помнит, не знает, и каждый раз что-то внутри него обрывалось, как будто все ждали от него другого — судья, женщина, задававшая вопросы, Уилсон, Джейд. Но они велели ему говорить только правду, и никто не объяснил, не должен ли он на самом деле что-то доказать.