Скептичный голос Джейд прорезал комнату:

— Мой сын никому ничего не должен. Он имеет право учиться в этой школе, и если белым детям не нужно доказывать, что они имеют на это право, то и ему не нужно.

— Что ж, тут я с вами не согласен. Понимаете, факел — это метафора…

— Мне не нравится ваша метафора.

— Она не моя, а Шекспира.

— Когда дело касается моего сына, важно только мое мнение.

— И Джи, — вставила Эндриа ясным, тихим голосом, но Джи все равно расслышал в нем вызов.

Женщины улыбнулись друг другу.

— Естественно, — сказала Джейд. — Важно, чего хочет Джи.

В этот момент кто-нибудь мог бы спросить его, чего он хочет, что он думает, но никто не спросил. Тишину нарушила Эндриа, спросив, кто будет пирог. Мистер Райли поднялся, чтобы помочь ей, и они стали варить кофе и расставлять тарелки. Джейд осталась с Джи за столом. Она улыбнулась ему и подняла брови, показав взглядом на Райли, стоявших к ним спиной, но Джи не улыбнулся в ответ. Он предпочел бы оказаться сейчас дома, в своей комнате, с фантазиями об Эндрии. Он так напряженно сидел весь вечер за этим столом — на взводе, как часовой, — что у него заныли плечи.

Он вспомнил Адиру, девчонок, которые дергали ее за волосы. Он не рассказал об этом маме, да и никогда, наверное, не расскажет. Если он и знал кого-то, похожего на факел, то это была Адира, и ей это не помогло. Не помогли ей ее родители, не поможет ни мистер Райли, ни Джейд. Что должно случиться — случится, с Адирой, с ним, со всеми. Взрослые ничего не могут сделать, чтобы уберечь их, хотя им нравилось рассуждать так, как будто все в их власти. Так пускай говорят, думал Джи. Все равно они делают это в первую очередь для себя. Им это необходимо, чтобы как-то жить.

По дороге домой Джи был особенно молчалив, и Джейд включила рок-станцию, надеясь, что поставят что-нибудь знакомое, из тех песен, которые помогали ей слать на три буквы всех, кто не принимал ее. Музыка дарила ей храбрость, ясность ярости. Но даже к этому идеальному противоядию от влияния мистера Райли Джи не проявлял интереса.

Заиграла песня «Нирваны», и она сделала погромче.

— Послушай, — сказала она.

Джи старательно избегал ее взгляда, мимо проносились огни шоссе.

— Послушай, — повторила она, и он-таки обернулся.

У песни был свой неровный, гипнотический ритм, от которого она закачалась из стороны в сторону. Джи не двигался.

— О чем вообще эта песня?

— Не знаю, — сказала Джейд, впервые осознав, что действительно не знает.

Она знала слова, но они не имели никакого значения. Все дело было в том, что эта музыка в ней вызывала; в Курте Кобейне, его хриплом голосе, в том, как он повторяет одну и ту же строчку раз за разом. Как молитву, как заклинание. От гитарного проигрыша ее просто вскрывало.

Ей хотелось, чтобы Джи знал: эта музыка и для него тоже, не только белым мальчикам дано право на ярость и наглость. Если захочет, может немного напиться; вступить в группу; шокировать, провоцировать, носить платья, проколоть уши, да хоть любую часть тела; может кричать, ломать вещи, только свои собственные и не у нее дома. Ей не хотелось, чтобы он срывался, но и не хотелось, чтобы его слишком заботило, каким его видит мир. Этим он в результате только себя накажет. А ей хотелось, чтобы он был свободен.

— Ну, что скажешь?

— Я вообще ничего не понял, что он говорил, — сказал Джи, — но это не важно.

Он стал покачивать головой под музыку, и Джейд почувствовала, что сердце у нее сейчас взорвется. Это и значит быть матерью: пытаться вырваться из капкана, каждый день отчаянно бороться за себя с собственным ребенком, думать о его будущем, а не о своем. А потом вдруг захлебываться от любви к нему, чувствовать, что его дыхание — твое, твоя музыка — его, что вы с ним одно. Давно она не испытывала такого. Она отдалась этому ощущению.

Высадив его у дома, она не стала придумывать никаких объяснений, куда она едет. Просто пожелала спокойной ночи и уехала.

Леон Энрикес жил в тупике на южной окраине города, недалеко от дороги между двумя университетскими больницами. Все дома в его районе были высокие и белые; в темноте они напоминали свадебные торты. Машины стояли на больших вымощенных площадках у лужаек. Джейд поставила машину, поднялась по лестнице к двери Леона и вошла.

Он сидел, скрестив ноги, в кресле в гостиной с раскрытой книгой на коленях. Он поднял палец, чтобы она подождала секунду, а потом захлопнул книгу и подошел к ней. Поцеловал ее нежно и влажно, потом показал ей книжку.

— Эпигенетика, — сказал он, стукнув по обложке. — Не такие плохие новости. Велика вероятность, что мы можем переписать себя, точнее, свой генетический код, в лучшую сторону. В каком-то смысле даже можем переписать историю.

— Неужели?

Джейд скинула куртку, подвела его обратно к креслу и устроилась у него на коленках. Леон вечно читал о мировых проблемах, один том за другим. Казалось, это помогает ему справиться с неловкостью, которую он испытывал за свой большой дом, за пропасть между его жизнью и его пациентами. По крайней мере, чтение давало ему выход, но Джейд не любила слушать его рассуждения о неравенстве и травме. Она забрала у него книгу и положила на столик.

— Как прошло? — спросил Леон.

— Никогда в жизни не встречала таких претенциозных черных.

— Никогда? — Леон недоверчиво усмехнулся.

Он был совсем седой — борода, волосы, — а вокруг рта и на висках распускался веер морщинок. Глаза у него были ясные, зеленые, с янтарными ободками вокруг зрачка. Она обожала его разглядывать.

— Не думаешь, что ты уже слишком далеко зашла? Джи захочет опять к ним пойти.

— Откуда ты знаешь, чего захочет Джи?

— Ты сама говорила, что ему нужен ментор.

— Этот учитель хочет одного — заставить Джи доказывать всей школе, что он ничуть не хуже белых.

— Отчасти это то же самое, чему пытаешься научить его ты.

— На сто процентов не то же самое, — сказала Джейд. — Я учу его соответствовать собственным стандартам, а не чьим-то там еще.

— А, — сказал Леон. — Виноват. В любом случае, в таком возрасте в его жизни должен быть мужчина.

— Не начинай, — сказала Джейд и немного отстранилась. Леон прижал ее крепче. — Что я ему скажу? Познакомься, это доктор Энрикес, иногда я у него ночую.

— Или, может быть: «Это Леон. Я знаю его много лет, и мы очень важны друг для друга»?

— Джи и так хватает трудностей.

— Не думаешь, что, если бы он знал правду, это сблизило бы вас?

— Я его мать. Нам не нужно знать друг о друге любую мелочь.

Джейд скрестила руки, показывая, что недовольна и не хочет больше об этом говорить. Иногда с Леоном она становилась капризной, но не потому, что он был на тринадцать лет старше, просто он не боялся ее настроений, даже самых инфантильных. Она могла донимать его по мелочам, раздражаться, восторгаться, и он каждый раз просто смотрел на нее так, как будто нет в ней ничего, чем он не мог бы любоваться.