двадцать крон и скромный медальончик, я бы, конечно, сама снесла его в полицию. Но добровольно отказываться от такого богатства было как-то глупо. Тем более что у меня в руках никогда не было таких денег. Да, я была богата. Я была очень богата. Мне прислуживали горничная, повар, дворник, кучер. Я жила в роскошной квартире, в роскошном доме, в роскошном районе (ну, не в самом роскошном, не в Инзеле, но мы же не герцоги, мы не магнаты и не внезапно разбогатевшие биржевые дельцы — хотя, кстати, нуворишей в Инзель не пускали), но все равно на громадной линейке нашей империи мы находились на том самом маленьком сантиметровом отрезочке, где были и герцоги, и магнаты, и внезапно разбогатевшие банкиры. А дальше вниз, как на саночках с зимней горки в Рождество в центральном парке Штефанбурга, как на саночках туда, туда, где живет нищая неразговорчивая девчонка, та самая, с которой мы играли в гляделки, когда наша карета заблудилась на выезде из города и вместо загородного шоссе въехала в рабочую окраину.

Но при всех слугах, обедах, платьях и бескрайних землях нашего имения — самое большое, что я держала в руках из денег, была монетка в пять крон, на которую можно было самое маленькое два раза, а то и даже три раза полакомиться кофе с мороженым в приличном кафе. Вот и сейчас у меня в сумочке, в кармашке, рядом с серебряным карандашиком и записной книжечкой размером в половину моей ладони, лежала серебряная монета в пять крон, которую я взяла у себя в ящике письменного стола из резной костяной шкатулки, где оставались еще три такие же монетки. Можете себе представить, мне было уже почти шестнадцать, а у меня не было собственного портмоне! Потому что не было и самих monnaies.

Я перевела дыхание, расстегнула пуговицы на своей блузке и попыталась засунуть кошелек за пояс, который держал чулки. Но тут я услышала, как наверху хлопнула дверь и затявкали эти противные бульдоги. Хозяева — эти бульдожистые старик и старуха — на два голоса прикрикнули на них, и вся эта четверка стала спускаться с третьего этажа, кряхтя, отдуваясь, урча и стуча когтями по мраморной лестнице. Поэтому я бросила кошелек в сумку, застегнула ее и вышла на улицу, не забывая при этом — какая же все-таки я была хитрая и предусмотрительная девица! — не забывая при этом прихрамывать. Правда, я забыла, на какую ногу я прихрамывала, когда входила в дверь, но полагаю, что какая-нибудь горничная из гостиницы напротив тоже этого не запомнила.

Выйдя из дома и пройдя несколько шагов по направлению к кафе, я вдруг вспомнила, а вернее, почувствовала, что у меня расстегнуты две пуговицы на блузке. Закинув сумку за плечо, я совершенно спокойно их застегнула. «Тем лучше, — подумала я, ведя диалог с воображаемым шпионом. — Очевидно, барышне стало дурно. Она зашла в подъезд немного перевести дух. Потом вышла из него, застегиваясь. Как естественно».

— Вам дурно? — вдруг раздалось у меня над самым ухом. Я обернулась. Передо мной стоял господин Ничего Особенного. Тот самый, который буквально полчаса назад беседовал с моим папой, и папа жаловался ему на бессмысленные трудности землевладельца, на пустующие земли…

— С чего вы взяли? — спросила я.

— Вы бледны, — сказал он, — и… — и он показал глазами на недозастегнутую пуговицу на моей блузе.

— Благодарю вас, я в полном порядке, — сказала я.

— Я могу вас проводить? — предложил он.

— Кажется, не имею чести быть с вами знакомой, — сказала я.

— Молодая госпожа Тальницки? — спросил он. — Буквально полчаса назад я беседовал с вашим папенькой. Мы даже здоровались и прощались с вами.

— Да, да, в самом деле? — спросила я, сощурившись и притворяясь, что я изо всех сил пытаюсь его вспомнить. — Ах, да, да, да. — Он улыбнулся, поклонился и приложил руку к краешку шляпы. Я не стала оборачиваться. И вообще не стала думать, зачем он — менее чем через полчаса — снова оказался на нашей улице. В кафе я взяла кофе и вазочку взбитых сливок с меренгами. Все это удовольствие обошлось мне в восемьдесят крейцеров. Двадцать я оставила на чай, и официант поклонился мне и сказал:

— Спасибо, добрая барышня!

«Добрая, — подумала я. — Госпожа Антонеску меня научила, что с кроны положено давать пять крейцеров, если ты не пьяный загулявший офицер».

— Принесите газету, — улыбнулась я в ответ официанту. Я хотела сидеть за столом совсем как взрослая, а не как девчонка, которая пришла полакомиться сладеньким и прилежно лопает, глядя в одну точку. Когда пьешь кофе в одиночестве, приличнее всего опустить глаза в газету. Официант взял городскую газету из пачки на стойке, принес мне, спросил:

— А желаете «Театральный обозреватель»?

— Пожалуй, — сказала я.

Он оглянулся, пошарил глазами по этажерке, которая стояла рядом со стойкой.

— Извините, барышня. «Обозревателя» нет, но я могу быстренько сбегать, тут недалеко киоск.

«Ага, — подумала я. — Богатая добрая барышня пришла. Сбегать еще за полкроны? Умный какой».

— Не надо, мой дорогой, — сказала я. — Не беспокойтесь. Хватит этой.

Итак, думала я, невнимательно просматривая городскую газету. Итак, одна крона — это приятно проведенный час в кофейне. Предположим, я захочу еще мороженого, и засахаренные фрукты, и рюмочку ликера. Хорошо, две. Сколько у меня там денег? Я положила руку на сумку и нащупала там кошелек. Почти восемь тысяч крон, то есть самое маленькое четыре тысячи, а то и пять тысяч визитов в кафе. Я хорошо умела считать в уме. Боже! Пятнадцать лет в кафе, как на службу в контору! Как это смешно и как скучно. Я подняла голову и посмотрела на улицу.

Издалека, немного наискосок был виден наш дом, было видно мое окно.

На окне стоял цветок. Я не знала, как он называется. Про себя я его звала «толстолистка». Красивый, вечнозеленый, с толстыми, как монетки, листочками. И такими же блестящими, только не серебряными и не медными, а зелеными. Какие глупые мысли приходят мне в голову. Госпожа Антонеску говорила мне, как называется этот цветок, в том числе и по-латыни, а я забыла. Как было удобно, когда она была рядом. Можно все спросить, и от этого кажется, что сама знаешь все. Может, я действительно тогда все знала, когда она была рядом. А сейчас ее нет, и я стала знать меньше. Где она сейчас? Уже два года, наверное, я про нее ничего не слышала. Что она? Вышла замуж? За какого-нибудь вдовца со взрослой дочерью? Или нанялась гувернанткой к другой девице? Или просто