живет одна, потихонечку проживая скопленные деньги и не видя никакого будущего перед собой? А если честно — давайте признаемся: точно зная, что никакого будущего у нее больше нет. Впрочем, у нее его и раньше не было, когда она поступила к нам работать гувернанткой. Какое будущее у гувернанток? Даже смешно. Разве что самое пошлое, мещанское, бедняцкое. Но ведь госпожа Антонеску не сможет после десяти лет жизни в имении среди аристократов и слуг, которые прислуживали в том числе и ей, проживши десять лет, можно сказать, почти членом семьи самих Тальницки унд фон Мерзебург, она же не сможет переехать на бедную окраину и выйти замуж за простого честного труженика. То есть смочь-то она сможет, но боже мой! — и тут я чуть не заплакала от жалости к несчастной госпоже Антонеску. — Но, боже мой, какая это будет тоска!

Я заплакала так, что у меня слезы закапали на газету, а официант спросил:

— Барышня, вам принести воды?

Я махнула рукой и продолжала горько фантазировать дальше.

И никакой честный труженик не возьмет в жены госпожу Антонеску, потому что среди плебеев понятия чести гораздо более строги и жестки, чем у нас, — это мне папа много раз говорил, и он, должно быть, прав.

Я не знаю, если говорить серьезно, на самом ли деле у госпожи Антонеску был роман с Генрихом — папиным камердинером — или я себе все это сочинила. Наверное, конечно, был. Ведь госпожа Антонеску живой человек, нормальная женщина. А я еще в двенадцать лет, а в четырнадцать уж точно, из разных книг узнала наверняка, что женщине в зрелые годы совершенно невозможно жить без этого. Ну, насчет Генриха не знаю, повторяю. Но вот в чем я уверена абсолютно, так в том, что госпожа Антонеску не была старой девой. Да, она же говорила, что у нее есть дочь, моя ровесница. Но тут она врала, наверное. Хотя кто знает. Может, у нее что-то было или до того, как она пришла к нам на службу, или во время службы у нас, особенно зимой, потому что папа довольно часто отпускал госпожу Антонеску на выходные дни или выходные часы: в имении госпожа Антонеску имела возможность в одиночестве бродить по лугам и перелескам с блокнотом и сачком для бабочек (и это было в порядке вещей), а в городе нельзя же ее запереть в четырех стенах.

И не было у госпожи Антонеску жениха — какого-нибудь прапорщика колониальных войск, может быть, даже подпоручика, чтобы он служил где-нибудь в Африке, и они бы писали друг другу письма и встречались примерно раз в год и ждали бы, пока он получит капитанскую звезду, орден и дворянство, а она закончит воспитание барышни Тальницки унд фон Мерзебург, и тогда они соединят свои судьбы и уедут жить вдвоем. Да хоть в ту же Африку, где у них будет своя ферма — и они будут присылать мне оттуда письма с красивыми марками, на которых нарисованы слоны и верблюды…

Но нет, не было ничего подобного у госпожи Антонеску.

Я вдруг подумала — а может быть, отыскать ее и отдать эти деньги ей? Или не все — но хотя бы половину. Или какую-то часть. Ну, или подарить ей что-нибудь приятное и полезное. Шелк на платье или ботиночки деми-сезон. Или хотя бы пригласить в кафе и угостить кофе со сливками, с мороженым и рюмочкой ликера.

Я сквозь слезы захохотала сама над собой.

Какая же я на самом деле скряга, негодяйка, мерзавка и просто подлая тварь! Как в течение двух секунд (а может, и того меньше) желание подарить нечаянно свалившиеся на меня деньги одному из самых дорогих и любимых людей — скукожилось в четыре тысячи раз. Это же подумать только — в четыре тысячи раз! От восьми тысяч крон до двух, от небольшого, но существенного капитала — до кофе с ликером! И добро бы это было мое наследство! Или (я не представляла себе, как это бывает, но читала в книгах) заработанные честным трудом деньги. Или (это уже проще и понятнее) доход от имения. Нет. Просто найденный на крыльце кошелек. Даром получили — даром отдавайте, сказано в Священном Писании. А я не только отдать, я и поделиться как следует не могу с моей любимой, с моей драгоценной госпожой Антонеску. Руки ее, как она ночью меня переодевала, потную рубашечку снимала, а сухую надевала, я помню. Игры с ней на лугу, классы в солнечной нашей комнате в имении я помню. Запах ее, чудесный свежий соломенный запах взрослой женщины, проводящей месяцы на солнце, в аллеях и садах, я помню. И голова у меня кружится от благодарной любви. А вот даром отдать то, что даром попало мне в руки, — не могу. Не хочу. Не желаю. Скупердяйничаю. Значит, никакая я не христианка. И вообще, положительно мерзавка. Конечно! В день дедушкиных похорон я мечтала о своем любимом десерте, о желе с орехами на тестяной лодочке… «Мерзавка! Мерзавка!» — прошептала я, вытерла нос платком и подумала, что с этим надо как-то жить.

Потому что справиться с этим нет никакой возможности — чудес не бывает. Это было как осмотр врача. «Извините, барышня, вот вы все жаловались, что, бывало, в горку невысоко подниметесь, а дышать трудно, в грудке теснит и сердечко гулко-гулко бьется… А у вас, милая барышня, порок сердца». Что же делать?

Ничего не делать.

Как-то с этим жить.

Я вспомнила одну соседскую девочку, внучку графа Линцдорфа. Она не бегала со всеми, и за ней все время ходила строгая гувернантка, держала ее за руку. «У барышни Линцдорф порок сердца», — объяснила госпожа Антонеску. «Что с ней будет? Она скоро умрет?» — «Не знаю, — вздохнула госпожа Антонеску. — Может, и не скоро. Но ей придется научиться с этим жить…»

Я продолжала смотреть в окно.

Мимо окна опять прошел этот самый господин Ничего Особенного. А я не желала думать, чего это он болтается туда-сюда. Меня это совершенно не касалось. Я даже с какой-то злостью о нем подумала: «Ну вот честное слово — иди своей дорогой. Что ты здесь прогулки затеял, у нас под окнами? Может, высматриваешь чего? Может, полицию позвать?» Наверное, он услышал мои мысли, потому что тут же скрылся за углом и больше не показывался. Действительно смешно. Штефанбург ведь большой город, есть где пройтись, не обязательно перед окнами кафе, где сижу я.

Я развернула газету, потом перевернула последнюю страницу.

Несколько