моих слез темными пятнышками домокли до конца этой маленькой, но толстенькой (кажется, восьмистраничной) газеты. Я посмотрела, куда попала эта темная точка. Это была колонка объявлений. «Сдается квартира одинокой женщине, или пожилой паре без детей, или двум студентам». «Странное какое приглашение, — подумала я. Пожилая пара без детей — это явно требование тишины. Одинокая женщина может превратиться в пару с ребенком, а два студента — это попойки и девицы веселых нравов. Не желаю иметь дело с хозяином-дураком», — подумала я и перевела глаза на следующую строчку. Там сдавалась просто небольшая квартира на улице Гайдна. Красивое название. Кажется, я знала эту улицу. Ах, нет. Я знала улицу Моцарта, которая была слева от оперного театра. Где же улица Гайдна? Даже любопытно.

Я выдрала из газеты клочок с объявлением, позвала официанта, дала ему еще десять крейцеров и велела вызвать извозчика.

Улица Гайдна оказалась не так уж далеко, но на другой стороне, в районе Хох (или Домб на местном наречии).

Честное слово, я впервые узнала об этом от извозчика. Как это странно. Мне почти шестнадцать лет. Сколько себя помню, я провожу зиму в Штефанбурге. И только сейчас узнала, что, оказывается, у этого города есть второе имя. Оказывается, на старом местном языке он называется Домбальфельд. От слова «домб» — гора и «альфельд» — низина. А сам старый местный язык называется «эльшонельв».

Надо было переехать через мост, оставив сзади главную Эспланаду, повернуть налево, потом по часовой стрелке объехать скалу, на вершине которой были древняя церковь и монастырь Святого Стефана, а ниже лепились совсем старинные домики — то есть надо было объехать Штефанбург в собственном, старинном, точном смысле слова, — а потом, держа правее, проехать под мостом, соединявшим спуск со скалы с подъемом на другую гору, уже не каменистую, а зеленую, поросшую кудрявыми деревьями, сейчас коричнево-золотыми, потом повернуть налево, еще один поворот — и вот она, улица Гайдна, этакой террасой-полукругом идущая вокруг этого холма. Поэтому у улицы Гайдна была только одна сторона — ближе к холму, а другая сторона была обрывом, который был огражден невысоким парапетом из серого известняка. А ниже были черепичные крыши — уже другая улица, не знаю, как называется.

Дом, в котором сдавалась квартира, смотрел на реку, но сама квартира глядела во двор. Он был совсем старой постройки, может быть, даже семнадцатого века. Может быть, даже когда-то давно там был маленький дворец. Во всяком случае, давний хозяин был довольно богатым. Об этом говорили мраморные лестницы, широкими заворотами уходившие наверх из просторной прихожей, мраморный мозаичный пол и щедрая лепнина по углам потолка.

Дом был двухэтажный, что еще раз заставляло увериться в мысли, что это был богатый особняк. Но это было когда-то. Двести, а может быть, триста лет назад. Но уже полвека назад, наверное, дом попал к новым хозяевам, и от прежней прелести осталось только крыльцо — полукруглое, очень большое, с широкими ступенями, над которыми низко свисали ветви растущих рядом узловатых деревьев, должно быть, помнивших прежних хозяев, и вот эта прихожая, в которой, наверное, когда-то гостей встречал швейцар, может быть, даже с алебардой. А сейчас дом жестоко перестроили. На каждом этаже было по четыре квартиры — две направо и две налево.

Сдаваемая квартира была на левой стороне на втором этаже, вторая. Две комнаты, умывальник и уборная. Умывальник и уборная были грубо встроены в полукруглую концевую комнату. Новые стенки врезались в старинную потолочную лепнину. Отопление было печное. Вода — только холодная. За истопника надо было приплачивать, но дрова входили в стоимость. Все это мне рассказал швейцар, который сидел на крыльце на деревянном стуле. Зато и цена невелика. Пятьдесят крон в месяц плюс пять крон за истопника и еще пять за прислугу, если понадобится.

В какой-то миг мне показалось, что можно было снять что-то получше, подороже, покомфортабельней, с горячей водой, и если не на Инзеле, то уж конечно на Нидере, где-нибудь у дальнего — по отношению к нашему дому — края Эспланады. Но все-таки я внесла задаток. Швейцар выдал мне расписку и ключ, предупредив, что в одиннадцать вечера дверь в дом запирается, а он уходит спать.

— Ничего, я разбужу, — сказала я. — Где у вас звонок?

Швейцар показал мне кнопку. Я нажала. Звонок не работал. Я протянула ему расписку и сказала:

— Деньги назад.

— Я вот здесь сплю, — сказал он, — вот в этой комнатке, — и показал мне на окошко справа от крыльца. — Постучите, я и встану.

Я кивнула, сунула расписку обратно в сумку и пошла к извозчику. Потом обернулась.

— Но вообще лучше изготовьте мне ключ от главной двери. Сколько это будет стоить?

— Ключа нет, — залебезил швейцар. — Ключа нет, только задвижка.

Он открыл дверь и показал мне старинный засов с защелкой и подвигал им туда-сюда.

Я кивнула и, не говоря ни слова, забралась в коляску. С этой публикой лучше не вступать в долгие разговоры. Когда я ехала назад, у меня уши горели от стыда за то, что я сейчас сделала. С одной стороны, конечно, да, я негодяйка, и с этим надо как-то жить. Привыкать к себе. Осваиваться в этих вдруг открывшихся новых обстоятельствах. Но, с другой-то стороны, зачем? И в таком неудобном месте.

Мы снова проехали по мосту.

Я отпустила извозчика, не доезжая сотни шагов до кофейни, то есть до нашей улицы. Мне было страшно войти домой. Мне казалось, что как только я встречусь глазами с папой, он спросит: «Далли, что случилось? На тебе лица нет. Что произошло?» Я тут же признаюсь ему во всем, потому что я никогда не обманывала ни дедушку, ни маму, ни госпожу Антонеску, ни тем более папу. «О, да, конечно», — думала я, идя по улице, все время замедляя шаг, как будто бы боясь подойти к нашему подъезду. О, да, конечно, я делала много ужасных вещей. Например, то, что я учинила с Гретой два года назад. Ведь это же никому не расскажешь. Ведь это же кошмар, извращение, пляска порока. Ведь я заставила ее показать, как она любится со своим парнем! Но странное дело. Я умом понимала, что это что-то ужасное, непристойное (и, кстати, это в копилочку того, что я на самом деле негодяйка и мерзавка). Но странное дело, мне совершенно не было за это стыдно перед папой, и перед госпожой Антонеску, и перед мамой и дедушкой (если бы мама была с нами, а дедушка был бы жив).

А вот