бы его переменить тон и проливать слезы вместе с Гераклитом[327], или даже стенать, вопить и рвать на себе волосы из сострадания, а может, застыть в изумлении[328] или же, уподобясь Ниобе{293}, как это представляют поэты, замерев от горя, превратиться в камень? А ведь я еще не сказал о худшем: о том, что еще более нелепо и безумно по своему буйству и подстрекательству, — о гражданских и несправедливых войнах[329], quod stulte suscipitur, impie geritur, misere finitur[330] [за начатое в помрачении ума платят пороком и кончают нищетой], — вот какие войны я имел в виду, ибо не всякие войны заслуживают осуждения, как напрасно полагают фанатики-анабаптисты. Наши христианские тактики с такой же очевидностью на сей счет заблуждаются, как и предводители римских acies [боевых порядков] и греческих фаланг; не зря же говорится, что быть солдатом — это самое благородное и почетное ремесло, без них невозможно обойтись: ведь они самые надежные наши стены и бастионы, а посему я считаю в высшей степени справедливыми слова Туллия о том, что «все наши гражданские дела, все наши занятия, тяжбы, наш труды и устремления находятся под защитой воинских добродетелей, и всякий раз стоит только возникнуть подозрению о готовящемся мятеже, как все наши искусства тотчас замирают»[331]{294}. Войны, настаивает Тирий[332]{295}, чрезвычайно необходимы, и bellatores agricolis civitati sunt utiliores [воины полезнее государству, нежели земледельцы], а храбрость мудрого человека заслуживает большого одобрения, однако (таково наблюдение Калгака у Тацита{296}) по большей части глубоко заблуждаются те, кто auferre, trucidare, rapere, falsis nominibus virtutem vocant, и т. д., кто объявляет добродетелью воровство, убийство и грабеж, для кого кровопролитие, насилие, резня и тому подобное, отмечает Людовик Вив{297}, jocus et ludus, не более чем забава, славное времяпровождение, кто «самых скудоумных кровопийц, величайших грабителей, отчаяннейших негодяев, вероломных мошенников, бесчеловечных головорезов, безрассудных, жестоких, разнузданных подлецов именует храбрыми и великодушными людьми, мужественными и достойными полководцами, доблестными воинами[333]{298}, отважными и прославленными солдатами, но только придерживающимися грубых и ложных представлений о чести»[334], как жалуется в своей «Истории Бургундии» Понтий Хейтер. Следствием этого является то, что каждодневно множество людей изъявляет желание стать добровольцами, покинуть своих милых жен, детей, друзей ради шести пенсов (если только им повезет получить их) в день, торгуя своей жизнью и здоровьем; бросаться в пролом крепостных стен, лежать в одиночном дозоре, первыми устремляться в атаку, находиться в самой гуще боя, безбоязненно увлекать за собой остальных под ободряющий грохот барабанов и труб, преисполнясь боевого пыла при виде развевающихся в воздухе знамен, сверкающего оружия, колышащихся султанов, леса копий и мечей, разнообразия красок, блеска и великолепия, как если бы они после одержанной победы вступали триумфаторами на Капитолий с такой же пышностью, с какой войско Дария выступило некогда навстречу Александру при Иссе{299}. Не ведая никакого страха, устремляются они навстречу самой грозной опасности, в жерла пушек и пр., дабы un vulneribus suis ferrum hostium hebetent [затупить мечи врага о свою плоть], говорит Барлезио[335]{300}, и стяжать тем имя героя, славу и одобрение, которые столь недолговечны, ибо воинская слава — это мгновенная вспышка, которая, подобно розе, intra diem unum extinguitur, тотчас увядает. Из пятнадцати тысяч рядовых солдат, убитых в сражении, едва ли будут упомянуты в трудах историков хотя бы пятнадцать, а возможно, что лишь один их генерал. Однако некоторое время спустя и его имя точно так же сотрется из памяти, да и само сражение будет забыто. С каким summa vi ingenii et eloquentiae [величайшим талантом и красноречием] греческие ораторы прославляли знаменитые победы при Фермопилах, Саламине, Марафоне, Микале, Мантинее, Херонее, Платее!{301} Римляне повествуют о своих сражениях при Каннах и на Фарсальских полях, но они действительно только что повествуют, ибо нам самим мало что об этом доподлинно известно. И тем не менее эта предполагаемая слава, всеобщее одобрение, желание до-стичь таким путем бессмертия, гордость и тщеславие сплошь и рядом побуждают людей опрометчиво и безрассудно губить себя и многих других. Александр сожалел о том, что не существует других миров, которые он мог бы покорить, и эти слова приводили многих в восхищение, animosa vox videtur, et regia [ибо такие слова кажутся вдохновенными и царственными], однако мудрый Сенека осуждал Александра[336], считая что такие слова — vox inquissima et stultissima — подобают скорее безумцу; и этот приговор, который Сенека вынес в отношении его отца — Филиппа — и его самого, я отношу ко всем ним, ибо non minores fuere pestes mortalium quam inundatio, quam conflagratio, quibus[337], и прочее, они не меньшие бичи человечества, нежели наводнения и пожары — безжалостные стихии, которые, разъярясь, не знают сострадания. Но еще более прискорбно то, что любители сражений убеждают других, будто этот дьявольский образ жизни является святым; они сулят небеса тем, кто пожертвует жизнью в bello sacro [священной войне], и уверяют, что благодаря этим кровавым побоищам, как уверяли и в древние времена персы[338]{302}, греки и римляне и как внушают ныне своей черни турки, дабы побудить ее сражаться, ut cadant infeliciter[339]{303} [и погибать жалкой смертью], что «если они умрут на поле боя, то угодят прямо на небеса и будут причислены к лику святых» (О, дьявольская выдумка!), а их имена будут сохранены в исторических летописях, in perpetuam memoriam, к их вечной памяти, между тем как в действительности, по мнению некоторых, было бы намного лучше (ведь войны суть наказание Господне за грехи, Он карает ими смертных за их гневливость и безрассудство), если бы такие глупые россказни были запрещены, поскольку ad morum institutionem nihil habent, войны никоим образом не споспешествуют добрым нравам и благой жизни[340]. И тем не менее людям продолжают это внушать и налагают тем печать «божественности на самый жестокий и губительный бич человеческого рода»[341], и перед такими людьми преклоняются, присваивают им пышные титулы и звания, увековечивают их в статуях и картинах, удостаивая их всевозможных почестей и знаков одобрения и щедро вознаграждая их за добрую службу, так что нет большей славы, нежели пасть на поле брани[342]. Так, <Сципион> Африканский непомерно возвеличен Эннием{304}, а Марс и Геркулес[343] и