Галка и Николай Николаевич идут искать Ричи. А как его найдёшь? Как найти собаку на Островках? Сразу за озером начинается лес, гудят сырые сосны. Галка стоит у сосны и лает на разные стороны. Но, как известно, ветер носит. Она лает; потом они идут дальше. Дядя Фёдор сказал, а он знает наверняка. Николай Николаевич отдаёт ей пиджак брата. Под белёсым небом, у болота, Галка опять принимается лаять. Николай Николаевич сидит на пне, опустив голову. Он очень устал, сильно не выспался, лес как в кино, а может, он и правда в кино, проснётся на работе и обедать пойдёт, в коридоре встретит брата. Привет, – скажет.

Там, над озером, где остатки тумана…

Ричи! – встепенувшись, зовёт Галка. – Гав-гав-гав!.. Ричи!.. Гав-гав-гав!..

Галка встаёт на четвереньки, она принюхивается,

и на неё с сосен капают капли

и на Николая Николаевича с сосен капают сырые капли, но он не шелохнётся.

Он-то знает, что никого они не найдут. Дядя Фёдор наврал. Утешал Галку. Последний вой Ричи стоит у Николая Николаевича в ушах – и что-то тихо хлопнуло потом, и не стало воя.

Но он молчит.

Сказочный комар садится на швейцарские часы Георгия Николаевича. Солнце выходит из-за тучи на пару минут. Погода неровная, неустойчивая.

Ближе к пристани – давка, столпотворение, тюки, крики, пыль, оживление, торг. О политике не толкуют – вообще никто ни слова.

Торопиться надо, вдруг буря! – настаивает непромокаемый чёртик с усами и в прорезиненном плаще. – Поплыли, говорю, скорее.

Ну и да, – говорит Паскаль, – просто сядем и поплывём – а что вам не нравится? – сядем все вместе и поплывём к тому берегу, вон, его даже видно, если приглядеться.

Ничего не видно, это кажется, – Янда.

Я остаюсь пока, – говорит Бармалей, – не хочу лезть в эту давку, – тут налетает хлёсткий мокрый дождь сквозь солнце, и они с Вики укрываются куском полиэтилена, который нашли под кустом.

Дождь барабанит и течёт по полиэтилену. Дырявому, и мокнут всё равно. Сквозь полиэтилен видно в радугах небо. Капли. Пахнет лесом и свежим ветром.

К ним подходит очень пьяный, как и вчера, чувак в бежевом костюме. С него течёт вода.

Можем считать, что я к вам ночью не приходил, – объясняется очень тихим и скромным тоном. – Ничего не говорил. Простите! Я выпил что-то не то. А теперь я выпил именно то, что надо. Те перья. Простите, Вики.

Невеста вас обратно связала? – спрашивает Бармалей. – Вы были клубок, кажется. Где ваш кончик, который договор?

Ничего страшного, – уверяет Вики. – Со всяким может случиться. Распустились, связались. Подумаешь. Вам следует думать о будущем. Что вы будете делать теперь?

Да-да, – бормочет костюмированный. – Ведь теперь даже и неизвестно, как с работой-то будет. Надо ещё до Рязани доехать и невесту… в смысле, жену… дотащить. Простите, что наличкой, – он суёт Вики конверт с купюрами. – Вы очень хорошо придумали с этой революцией или как это по-научному там называется, «нейромедиаторы» что-то там, – он заглядывает под полиэтилен с суеверным страхом. – Я ещё никогда не видел, чтобы тамада… так качественно работал, ведь это даже в кино так не бывает, честное слово!

Мы вас прощаем, – подает голос Бармалей. – Мы в вас даже верим. Немножко.

Спасибо, – костюмированный вдруг, спохватившись, раскрывает зонтик. – Ох! Совсем забыл, это же надо от воды теперь как-то… защищаться. Ох! – кусты оказываются колючими, они рвут ему зонтик, вода течёт под чёрный зонтик и под прозрачный полиэтилен, но костюмированный, конечно, уже прощается – а Бармалей и Вики под полиэтиленом целуются, Вики берётся за Бармалея своими изящными, маленькими, мягкими руками, – и остаток их молодости, полное забвение их несчастий, расцветает крупными и подчёркнутыми цветами (мы ничего не знаем).

Дядя Фёдор стрельнул сигаретку и одолжил лопату у местных жителей, и вот перекапывает землю под стеной. Весь вымазавшись, очертенев и закоченев, наконец он находит что искал. Паспортишко его ободранный, мокрый, треть фотографии сжёвана, но узнать можно, и на том спасибо. Коченея от холода, дядя Фёдор бредёт в лес греться. В кедах хлюпает, в горле першит, трубы горят. Тыща жжёт карман. Денег у него всё равно никогда не было, а уехать он уж как-нибудь уедет.

Да что ж такое – солнце-дождь, солнце-дождь, – местная жительница по шестому разу стаскивает бельё, и пока она его стаскивает, небо перестаёт брызгать и снова сияет, – и та опять принимается развешивать.

Органайзер уже меж тем на пристани – конечно, где ж ему быть! – во главе движения, и животворная тревога, его топливо, как газированная водка, наполняет его жилы, и он, как министр Чернушка, поводит туда-сюда встрёпанной коротко стриженной головёнкой и блестит глазами. Проходите вперёд! – командует он. – Сколько мест на этом рейсе? Живее давайте проходите! Мне нужно скорее! – и тут его хлопает по плечу тот, кого он только и искал на этом острове, – и говорит: куда ты – назад – тут в лесу частный аэродром – будем в Москве через два часа. И вот тут его тревога взмывает в небо ракетой. Всё вокруг трогает и касается Органайзера. Всё его наматывает на себя, каждая сосна. Органайзер проводит рукой по лбу. Все напиточки холодненькие, – говорит стюардесса, – и небольшой, налитой, ладный, мускулистый самолётик взлетает над качающимся иван-чаем, над пристанью, – и провожает его взглядом зацветающий дядя Фёдор, который крепко держит одной рукой погрызенный землистый паспорт, другой рукой сигаретку, и оживлённо втирает будущее своим сопутникам по очередной очереди, на этот раз – на кораблик (напросился – прибился – к группе, в которой один человек не поехал обратно по обстоятельствам непреодолимой силы).

Под кормой бурлит. Арендовали большой катер – Франсис, Паскаль, ребята и Янда. На всех спасжилеты. Пахнет рыбой и морской хризантемой. Под кормой – водяные рытвины, катер подымается и падает, они вровень с морем. Тают вдали башенки и купола сказочного островецкого Кремля, а впереди пока ничего не видно, ни полоски берега, кажется – открытое море. Вся в водорослях и рыбе, Янда сидит на корме, мокрая, с зелёными глазами и в резиновых сапогах. Теперь ей уже не сорок, ей, кажется, двадцать, она жадно дымит, под глазами у неё провалы бессонной ночи, а на шее ссадины от шнурка. Ей хоть бы хны, а Паскаль зеленеет; ему не то чтобы тошно – томно, потому что горизонт разорван, вода блестит, низа и верха нет – есть только самый верх, невыносимо светлый, и упругая чёрная яма рядом, разрытая во всяком месте, слева и справа, впереди и позади. Вынести всё это совершенно невозможно, но тут издалека, с Островков, ветер приносит напоследок прощальный звон – шесть вечера – и Паскаль судорожно вдыхает, глотает свежий ветер пополам с солёными брызгами, и говорит: Анна! – а так зовут Янду, – жвачку хочешь?

(…и вкопаешь во дворе столбики для качелей, – методично гвоздит Алексис, а покаянный Лёха записывает. Перепуганные девчонки ходят по струнке, каша уже кипит, мобильники заряжены, вещи сохнут.)