ХОТЯ, БЛИН, Я НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ВИЖУ.

Как и того, что он так же пристально рассматривает мое лицо. Мы с ним как две картины, которые висят на противоположных стенах и пялятся друг на друга. Я не сомневаюсь, что уже видела эту картину. Но где и когда? Если бы мы пересекались лично, я бы запомнила. Может, он похож на какого-нибудь актера? Или музыканта? Волосы соблазнительные – точь-в-точь как у музыкантов. Как у басистов.

Кстати сказать, дыхание переоценивают. Мозг может обходиться без кислорода целых шесть минут. Прошло уже три.

– Ну, – говорит он, – перейдем к делу. – И протягивает мне апельсин. – Ты, хоть я и не знаю, кто ты такая, хочешь апельсин?

– Да, спасибо, – отвечаю я, беру и спрашиваю: – А ты, хоть я и не знаю, кто ты такой, хочешь апельсин?

– Нет, спасибо, – он прячет руки в карманы. – У меня еще есть.

У него на лице воцаряется настоящий ад, когда губы изгибаются в улыбке, а потом в один миг он уносится прочь по дорожке, вверх по ступенькам и скрывается в студии.

Не так быстро, дружок.

Я подхожу к мотоциклу и кладу апельсин в шлем.

Потом, изо всех сил держа себя в руках, стараюсь не запеть – он же искал меня в церкви! Несколько раз! Возможно, хотел сказать, что имел в виду под словами: «Ты – она». Я направляюсь домой, проклиная себя за то, что так разволновалась и не подумала спросить, какое он имеет отношение к рок-звезде. И как его зовут. И сколько ему лет. И кто его любимый фотограф. И…

Так.

Прекрати.

Это.

Я останавливаюсь. Вспоминаю. Бойкот – это не шутка. Это жизненная необходимость. Нельзя об этом забывать. Просто нельзя. Особенно сегодня, в тот день, когда произошла катастрофа.

Да и ни в какой другой день.

Что мне нужно, так это сделать скульптуру и наладить отношения с матерью.

Что мне нужно, так это выразить свое желание руками.

Что мне нужно, так это к утру съесть все лимоны в городе.

На следующий день я уже быстро шагаю по мрачному заплесневелому коридору студии Гильермо Гарсии, потому что на мой стук никто не открыл. Я вся потная, нервная и заново переосмысливаю последние шестнадцать лет своей жизни. Под мышкой у меня портфолио из ШИКа – битые вазы и автопортреты. Оно существует-то лишь по той причине, что с нас требуют постоянно фотографировать каждую работу в развитии. У меня эти серии фотографий дикие, они точно не послужат рекламой моих способностей – это скорее похоже на фотоотчет из магазина керамики после землетрясения.

Прямо перед входом в почтовую комнату я слышу голос с английским акцентом, и у меня в груди сразу же начинает играть вся ударная секция. Я отхожу к стенке, пытаясь унять этот грохот. Я надеялась, что не застану его. И также надеялась, что застану. И еще надеялась, что перестану надеяться, что застану его. Но я подготовилась.

Но, увы, к такому я, наверное, все же оказываюсь не готова: я слышу звуки полового акта. Легко узнаваемые. Стоны, вздохи, нашептывание всяких непристойностей. Поэтому дверь никто не открыл? Голос с английским акцентом: «О боже, как хорошо-то. Офигеть, просто су-у-упер. Это лучше всякого наркотика, реально любого. Это лучше всего». И после этого долгие стоны.

Потом застонал более глубокий голос, вероятно, Гильермо. Они любовники! Разумеется. Какая же я дура! Англичанин – любовник Гильермо, а не потерянный в детстве сын. Хотя когда он фотографировал меня в церкви, он совсем не казался геем, да и во время вчерашней беседы за дверью тоже. Он так смотрел… Или я неправильно все трактовала? Или, может, он бисексуал? А почему у Гильермо творчество настолько выразительно гетеросексуальное?

И я не хочу никого осуждать, но не слишком ли он для него молод? Разница, наверное, в четверть века.

Мне уйти? Они как будто успокоились и теперь просто болтают. Я прислушиваюсь. Англичанин пытается убедить Гильермо пойти с ним вечером в какую-то сауну. Нет, точно геи. Это хорошо. Прекрасные новости, на самом-то деле. Значит, без труда справлюсь с бойкотом, даже после апельсинов.

Я начинаю старательно шуметь, топаю, несколько раз откашливаюсь, снова топаю, а потом выхожу из-за угла.

Передо мной сидят совершенно одетый Гильермо и такой же одетый англичанин, а между ними шахматная доска. Нет никаких свидетельств того, что они только что предавались страсти. У обоих в руках начатые пончики.

– Ума не занимать, да? – тут же говорит мне англичанин. – Хоть я и не знаю, кто ты такая, никогда бы не заподозрил тебя в таких ухищрениях. – Рукой без пончика он лезет в свою сумку, которая стоит рядом, и достает из нее тот самый апельсин. Он тут же оказывается в воздухе, потом у меня в руке, и лицо молодого человека раскалывается на пять миллионов кусочков счастья. – Ловко поймала, – комментирует он.

Потом победоносно кусает пончик и театрально стонет.

Ладно. Не геи. Не любовники, но, похоже, они оба любят пончики больше, чем всякий медведь. И что мне теперь делать? Кажется, что моя невидимая униформа при нем не работает. Как и отмоченное в уксусе зеркало, как и огарок свечи.

Я кладу апельсин к луковице и натягиваю шапку пониже.

Гильермо удивленно смотрит на меня:

– Значит, ты уже знакома с местным гуру? Оскар, как всегда, пытается меня просветлить. – Оскар. У него есть имя, и имя это Оскар, хотя мне и все равно, но очень нравится, как Гильермо его произносит: «Оскоре»! Он продолжает: – Каждый день у него что-то новенькое. Сегодня бикрам-йога. – А, ну и сауна. – Ты в курсе, что это такое? – спрашивает он.

– Я знаю, что это невероятное множество бактерий в одной пропитанной потом комнате, – отвечаю я.

Запрокинув голову, он начинает от души смеяться:

– Оскоре, она просто помешана на этих бактериях! Считает, что Фрида Кало меня убьет!

Я успокаиваюсь. Он меня успокаивает. Кто бы подумал, что Гильермо Гарсия, рок-звезда мира скульптуры, окажет на меня такое расслабляющее воздействие? Может, он та самая лужайка?

Оскар удивленно смотрит на Гильермо, потом на меня.

– А вы как познакомились? – интересуется он.

Я ставлю портфолио и рюкзак около раскладного стула, заваленного нераспечатанными письмами.