свою идентичность: за него это сделала машина, предлагая ему только иллюзию выбора. Независимость от Отца привела к еще большей зависимости от самого себя. Метафора снова исчезает из дискурса, уступая место Символическому Реальному, новому палеолиту, или новому средневековью, в постмодерне.

Постмодерная архаика состоит в том, что в ней возбуждается темный Логос – инстинкт смерти, Танатос, Тень, хтон, – преумножая социальную деструкцию, но при этом зло подвергается вычищению через экранную эстетизацию. Символизация поглощает инфернальное беумие без остатка. На фоне всего этого символического гомеостаза, тавтологически замкнутого на себя, роль Реального выполняет забытая всеми и почти уничтоженная, но не сгибаемая, традиция святости: метафизика идентичности, онтология отцовского предписания, экзистенция самости, сакральность и духовность. Если темный Логос подвергается эстетизации, то светлый Логос добра оказывается вне игры идолов театра, за пределами принудительной эстетики: доброе и прекрасное еще раз расходятся, как во времена «Цветов зла» Шарля Бодлера. На фоне эстетического зла западного символического мира Реальным, слишком Реальным, и этическим, обнаженно этическим, началом является Россия, а концентратом европейкого Символического внутри России является изысканно химерный Петербург, относительно которой сама Россия как психотип святости и бытийности вытесняется в избыток.

Выход видится нами в том, чтобы вернуться к традиционной метафизической приписанной идентичности, к бытийности, к экзистенциальности. Но вернуться – на новом диалектическом витке. Не следует принимать приписанную идентичность автоматически и безоговорочно. Впрочем, после искуса Просвещением это и невозможно. Не следует также и бесконечно «конструировать» свою идентичность в оптике многочисленных мнений и взглядов других, завися от ситуативности выбора, которого на самом деле нет и быть не может. Следует сознательно вернуться к феномену приписывания без всякого выбора, то есть, – отказаться от выбора. Выбор сковывает. Выбор накладывает рамки. Выбор заставляет колебаться между несколькими вариантами, одинаково ограничивая нас необходимостью предпочесть единственное отсутствующему, меньшее зло – большему. Подлинная свобода, как справедливо заметил Никита Михалков, состоит в отсутствии выбора. Это – Воскрешение Лазаря, это – возвращение к Отцу блудного Сына.

Человек заново прислушиваются к своему бытию, к самости, к экзистенциальности, к тем ценностям, которые он усвоил с семейным воспитанием и которые соответствуют его цивилизации, его Родине, его духовному месту, его гештальту. Ведь цивилизация – это прежде всего Логос, дух, язык и культура, а не этнос. Недаром Россия отдала предпочтение приписанной идентичности как сознательному вхождению в Символическое Реальное с целью избавиться от бессознательных зависимостей воображаемой сконструированной идентичности западного мира. Непричесанная цивилизационная экзистенциальность победила прилизанную рыночную ситуативность. Отсутствие выбора оказалось большей свободой, чем его наличие. Там, где выбор оказывается ложным, от него следует отказаться. Но, чтобы не остаться в шизофренической пустоте, необходимо прислушаться к своей экзистенциальности, необходимо вернуть себе онтологическое начало.

Мы движемся от центрации к децентрации и назад к центру, от сшивки через расшивку к перепрошивки. От экзистенциальности через ситуативность обратно к экзистенциальности. От приписанной идентичности через сконструированную к приписанной. У человека вновь возникает чувство, что не там Родина, где хорошо (хюгге), а там хорошо, где Родина: метафизика побеждает личный комфорт. Категорический моральный императив возвращается в понятиях чести, совести, служения, бескорыстия, творчества и любви. В этой юной/старой традиции, в этой молодой/древней экзистенциальности, с которой человек уже не родился, а к которой он субъективно пришел, разочаровавшись в свободе выбора есть нечто двойственное: отсутствие выбора человек фактически тоже выбрал, но это был реальный выбор между самостью и Иным. Получается, что в экзистенциальности человек и рождается в традиции, и выбирает её. Возникает чувство, что он всегда был таким: чувство обретения Родины, которое влечет за собой всякая интерпелляция в идеологию, но это – конструктивная осознанная интерпелляция, потому что жить вне символов и ценностей невозможно, надо только найти среди их многообразия свои и не лишиться при этом мировой чувствительности и доброты. Нам кажется, что именно этот процесс возвращения на Родину в духе переживают сейчас многие люди, живя в России.

В свете духовной весны возрождающегося модерна – добровольного возвращения к традиции – чрезвычайно важным нами видится экзистенциальная связь между третьим и первым поколением: поколением, условно говоря, «дедов», с их естественной приписанной врожденной метафизической идентичностью, и поколением «внуков», которые «через голову» отцов революционно возвращаются к традиции, протестуя против либерализма и восстанавливая цивилизационную память. Оба этих поколения не смогут выжить друг без друга. Старшее поколение – бессильно перед насилием экрана: оно не имеет современного оружия защиты от глобализма. Ему зачастую не хватает той циничной иронии, с которой молодежь, некогда опровергая классические моральные устои, теперь опровергает отринувшую их постмодерную безнравственность.

Младшее поколение, осуществляя подвиг возвращения к Отцу, нуждается в некоторой отцовской поддержке, в означивании со стороны Большого Другого, в его скупом поощрении и минимальном одобрении. Конечно же, высшим проявлением сознательности и почти духовным подвигом при перестройке субъекта, который выбрал приписанную идентичность как долг, является восстановление самости из нулевой точки, без поддержки извне, без предоставления означающих, в условиях значимого отсутствия Отца как цензора и управителя: библейским аналогом этого процесса является кенозис, не предполагающий никакой внешней опоры. Но всё же такая опора является важным моральным стимулом в миру, в светской культуре. Ибо не каждый способен восстановить экзистенциальность из пустоты, из чувства абсурда, из чистого Реального, без поддержки Отца как Символического.

Поколение отцов (условно говоря, второе поколение между традициями дедов и традиционализмом внуков) принадлежит к генерации либерального мира: это те самые Bobo, Prosumer, меритократы, хипстеры, которые сделали дивный новый мир, где труд в пространственном режиме обслуживает время капитала, повинуясь цифровому концлагерю информационного менеджеризма. Пассионарную энергию избытка несут как раз самые старшие и самые младшие: именно эти два избытка, сливаясь, способны составить экзистенциальную альтернативу миру экранной ситуативности. В противном случае экран, театрализируя истину, овладеет миром, ибо истина, воспринятая как театр постправды, – это жест экрана.

3.3. Идолы рода и смерть: Украина на экране

У немецкого мыслителя-антифашиста двадцатого века Пауля Тиллиха вырисовывается интереснейшая экзистенциальная альтернатива идолам театра Фрэнсиса Бэкона[109]. Идолы театра – это наши заблуждения и предрассудки, фантазмы и комплексы. Заблуждения являются нарративами Символического: эти «рассказы» служат иллюзорным компенсатором зияния, травмы, нехватки Реального. Символическое рождается из Реального и одновременно структурирует его. Идолы театра замещают и компенсируют определенные страхи Реального – тревоги бессознательного. Каждой нереализованной и неизжитой, вытесненной и подавленной, тревоге соответствует свой идол, свое заблуждение, свой предрассудок. Классификацию страхов, которую осуществил П. Тиллих, можно совместить с классификацией предрассудков: совместить по принципу соответствия Реального и замещающего его Символического.

Одновременно следует помнить о том, что расшивка субъектности, её перепрошивка