к миру «впервые»: будучи порождением феноменологии, он боится именно феноменологической нейтральности, с которой вспарывается суть вещей. Спросить заново об «общеизвестном» – это наибольший страх идола языка. Зачем спрашивать, что такое бытие, сущность, человек, время, число, пространство, демократия, диктатура? Всё уже оговорено и вписано (all inclusive) в замкнутую циркуляцию знаков. Стоит ли задаваться вопросом, что такое «тоталитаризм», если после Ханны Арендт и других классиков теории тоталитарного – это «СССР», место, где для западной демократии нет места? Стоит ли искать тоталитаризм в демократии, если последний предопределен как нечто, лежащее «по ту сторону» либерализма? «Беги, Форест, беги!» – субъекту дается двойное послание (double bind) «бежать/«не бежать» в неутомимом продвижении по пути «социального прогресса», чья вторая космическая скорость темпоральности информации, капитала, символов таит в себе чудовищную устойчивость – конечность времени площади, «вечное настоящее» цветной революции, лишенной памяти о прошлом и проекции будущего. Бежать можно, но бег не срабатываетб всё стоит на месте, инерциально перезагружаясь.

Чтобы имитировать аполитичность, политическая пропаганда правого национал-либерализма должна вобрать в себя традиционно «левые» (модерные, индустриальные, социально-классовые) идеи: личности, свободы, солидарности, эгалитарности, всеобщности, справедливости, общественной активности низов. Герой Хэнкса Форест Гамп – типичный шизоидный криптофашист и криптонацист в образе неомарксиста, правый радикал в маске добродушного гражданского социального активиста «левого» (народного, народнического) толка, политический субъект в драпировке аполитичности, «просто гражданин». Он наивно и восторженно «открыт миру», будучи при этом полностью детерминированным мировой политикой транснациональной либеральной гегемонии.

В условиях аполитичной политичности мондиализма радикальной интерпретации подвергается понятие права и понятие всеобщности права. «Всеобщность» права, о которой нам вещают с экрана, – это всего лишь всеобщность корпоративных прав «универсальных своих»: транснациональных элит глобального монопольного рынка, – не более. Но рыночная мондиалистская идеология, чтобы сохранить свое господствующее положение, должна подчеркнуть именно «всеобщий» характер права, при этом кастрировав его: напомним, что классический нацизм артикулировал себя именно как национал-социализм, эксплуатируя народное устремление к социальной солидарности, играя на трагических чувствах оскорбленной социальной справедливости, на базовой травме универсельной неудовлетворенности миром. Экран – это извращенная формула поиска утраченной справедливости: любой, даже самый примитивный комментарий в сети отражает травму наивного политического субъекта, с его жаждой «быть услышанным», то есть – с обостренным чувством справедливости, – Фореста Гампа, бегущего туд, куда ему укажут, спасаясь ли от беды, обретая ли удачу, но всегда по наводке внешнего означающего, зова, указки («Беги!»).

Получение психотиком «пристежки» является инструментом идеологической сшивки его ущербного, травмированного бессознательного в согласованную символическую картину мира – в принудительную гармонию фантазмических элементов, в непроницаемое и замкнутое округлое целое без ссадин и трещин (симптомов), практически не дающее сбоев, поскольку строится оно на жёсткой и откровенной в своем цинизме легитимации парадоксов. Расшивка здесь – бесполезна, поскольку триггер как удар по травме вызывает деструктивный всплеск агрессии, симптоматический психоанализ сталкивается с минимальным количеством симптомов (психотик не скрывает своих перверзий), а просвещение не срабатывает, так как желания ставятся им выше знания. В 1936 году Лакан отправился в Мюнхен на Олимпийские игры, где познакомился с Геббельсом. «Пожав ему руку, – рассказывал Лакан впоследствии, – я понял, что он проходил психоанализ», – речь идет о ситуации, когда негодяев не анализируют, не потому, что это – безнравственно, а потому, что это бесполезно, хотя сами политики неизменно обращаются к психоаналитическим кейсам[113].

Психоаналитик может только использовать перверзивное Символическое Реальное психотика, подыграв ему и включив его картину мира в более конструктивную, с сохранением тех же фантазмов, преодолеть которые не представляется воможным: идеологическое начало в состоянии психоза не внушается извне, а растет изнутри, из глубин ущербного бытия, структурируя его посредством языка. Ущербное бытие рождает ущербную идеологию. Идеолог использует базовую травму и личное Символическое догматика, используя его фантазмы в своей машине желаний, отчуждая их от субъекта и подавая ему их заново. Недаром фашизм растет из трагического чувства массы (Дж. Агамбен)[114]. В этих условиях пацификация как жест работы с фашистским коллективным субъектом, носителем фантазма смерти, предполагает не преодоление данного фантазма (сие невозможно), а удовлетворение нехватки любви, порожденной тревогой смерти и судьбы, более конструктивным идолом рода, нежели хтонический и некрофилический, например, коллективным трудом ради достижения мира и согласия.

Если мужество быть собой и принять на себя ответственность не может состояться, а нехватка надежды и упорства компенсируется идолом рынка, страх вины и личностного проявления замещается комфортабельным, «нестрашным», апроприированным, протестом, вписанным в систему, протестом, за который «ничего не будет». В таком случае срабатывает идол рынка, перешивающий значения слов: бунт Реального становится номинальным бунтом «на продажу», оппозиция – кукольным театром, «правое» называют «левым» и наоборот. Энергию протеста, которую система гегемонии переплавляет в удобные для себя формы, нельзя уничтожить, но можно трансформировать, направив в антифашистское русло контргегемонии.

В таком случае фантазмический психоанализ начинается не с расшивки и, тем более, не с перепрошивки субъекта, а со своеобразного «разведческого» жеста имитации психоаналитиком перверзий его пациента, подстраивания под них, включения в психотические правила игры фантазмов: смерти, потребления, наслаждения, протеста, участия, комфорта, полноты существования, целостности. Недаром апостол Павел с каждым говорил на его языке: фактически он использовал блестящий психоаналитический жест подстройки, имитации, адаптации к пациенту. В отличие от расшивки как жеста Реального и перепрошивки как жеста Символического имитация является сшивкой и работает с самим Воображаемым, подражая отдельным иллюзорным нарративам травмированного субъекта, выращивающего идеологию как структуру из глубин своего ущербного бессознательного. Фантазмам путем премедиации – предварительного контекста трактовки понятий, вброшенного смыслового поля, – обеспечивается более конструктивный дискурс интерпретации реальности: в этом аспекте работа психоаналитика как врача по своему цинизму ничем не отличается от работы идеолога-отравителя, за исключением того, что врач работает во благо, а не ради разрушения, применяя сначала наркоз, а уже потом – скальпель и лечение антибиотиками. Сшивка с Воображаемым – это обезболивающее перед надрезом раны пациента.

Идеология имеет свойство впитывать в себя момент бунта против социального гнета, который она сама же и вызывает: глобалистическая идеология легитимирует сопротивление общественному неравенству как то, что является ее частью, официально «дозволенным» моментом борьбы, стилизованным и экологически безопасным торговым реквизитом. Идолы языка (рынка) «покупают» понятие классовой травмы, апроприируют его, называя чем-то другим. Фашизм рождается тогда, когда фантазм смерти приобретает человечную личину. Социальное действие может казаться добродушным и добровольным участием, проявлением солидарности или избирательного права, простым просмотром клипа или экранного ролика. Но идеология функционирует по принципу поведения героя фильма «Форест Гамп»: она должна маскироваться под собственное отсутствие, имитировать политическую видимость, провоцировать смещение конфликта в область мнимых врагов.

Нацизм, чтобы существовать в умах немцев так долго (а это очень долго) должен